— Браво! — сказал Мюллер. — Я так и знал, что ты добьешься своего. Но ты на этом не останавливайся, а продолжай идти далее по избранному тобою пути… Знаешь, какого еще микроба тебе следует открыть?
— Нет…
— Микроба хорошего расположения духа, действие которого надо бы испробовать прежде всего на твоей супруге.
— Да, это, действительно, было бы делом, достойным самого усидчивого труда, — согласился Бакерман. — Однако, я ужасно хочу пить, а потом сыграем две-три партии, — заявил он, комфортабельно усаживаясь на своем обычном месте.
Никогда еще пиво и табак не казались такими вкусными и игра такой интересной, как в этот достопамятный вечер, и потому профессор засиделся дольше обыкновенного.
Наконец, далеко за полночь, выпив за благоденствие своего morti-fulgurans'а, почтенный ученый вспомнил, что пора и домой.
Нежно расцеловавшись на прощанье с друзьями, он поплелся с тяжелой головой и колеблющимися шагами к своему домашнему очагу.
Madame Бакерман, конечно, уже была в постели. Супруг не поинтересовался узнать, спит она или нет, а поскорее сам разделся и лег. Через минуту он заснул, как убитый.
Часов в шесть утра он, однако, был разбужен супругой, которая толкала его изо всех сил и кричала:
— Герман! Герман! Да проснись же, наконец!
Долго он все только мычал что-то, не будучи в состоянии очнуться, но в конце концов все-таки пришел немного в себя.
— Ну, что тебе надо? — спросил он далеко не любезно. — Пожар, что ли, у нас?
Оказалось, что madame Бакерман чувствует во всем теле невыносимую боль. Она сидела в постели бледная, с осунувшимся лицом и блуждающими глазами.
— Ну, это какие-нибудь пустяки, — заметил профессор, взглянув на нее сонными глазами. — Позови Терезу и она даст, чего тебе там нужно.
Проговорив это и нажав пуговку электрического звонка, проведенного в людскую, он снова заснул.
Тереза испугалась, увидав страшную перемену, совершившуюся с ее госпожой, страдания которой между тем все увеличивались.
Прошло полчаса. Утро едва начинало брезжить.
— Сударь! сударь! — кричала служанка над ухом профессора, — барыне очень худо!
На этот раз Бакерман окончательно проснулся и сам убедился, что с женой его действительно очень плохо.
— Ступай сейчас же за доктором Ротбейном и возьми в аптеке морфия и хинина, — распорядился он.
Все тело madame Бакерман было холодно, как лед, лицо посинело, а зрачки глаз страшно расширились.
— Жозефа! Жозефа! Что с тобой? — спрашивал профессор, нагнувшись над нею.
— Друг мой, прости меня, — прошептала она. — Я чувствую, что умираю… Я сама виновата… я осмелилась…
— Что такое? — с испугом проговорил Бакерман.
— Ты знаешь… адская комната… адская комната эта… я, ведь…
— Да говори же, говори!.. При чем тут адская комната?
Сильные спазмы сжали профессорше горло, так что она не могла ответить.
— Что с адской комнатой, Жозефа?.. Да скажешь ты, наконец?! — настаивал Бакерман.
Но супруга его уже была без сознания и корчилась в конвульсиях предсмертной агонии.
Явился профессор Ротбейн, тоже один из друзей Бакермана, прославившийся своими безошибочными диагнозами.
С серьезной миной осмотрев больную, он покачал головой.
— Ну, что? — спросил Бакерман.
— Бодрись, бедный друг. Дело очень плохо.
— Но что с нею такое?
Ротбейн немного призадумался, потом еще раз исследовал пациентку и сказал:
— У нее очень редкая болезнь, которая почти никогда еще не бывала в Европе, это — дагомейский кусми-кусми.
— Неужели?!
Бакерман вздохнул свободнее, избавившись от страшного подозрения, закравшегося, было, ему в голову.
— Да, это кусми-кусми, — продолжал Ротбейн, более уверенно. — Нечего и сомневаться, дорогой друг. Все симптомы на лицо: внезапность заболевания, бледность, расширение зрачков, и спазмы, чрезвычайно низкая температура тела и наступившее вот сейчас состояние каталепсии…
Он бы продолжал еще долго распространяться на эту тему, если бы тут же madame Бакерман не испустила дух.
Было восемь часов утра. Весть о страшной болезни и быстрой смерти профессорши Бакерман начала уже распространяться через Терезу, и на улице собирались кучки людей, оживленно обсуждавших это экстраординарное событие.
Сам Бакерман предался глубокому унынию: хотя диагноз Ротбейна и рассеял отчасти его опасения, но слова Жозефы насчет посещения его лаборатории продолжали сильно тревожить его.
"Ну, что если она, в припадке безумной ревности, действительно была в лаборатории и искала там письма?!"