Город создается и изменяется множественностью повседневных действий горожан. Сегодня эта слишком очевидная идея рождает небезосновательные сомнения. Можно ли считать современные города лишь человеческими, если “большую часть жизни в городе составляет скорее механическая циркуляция тел, объектов и звуков речи, равно как и наличие и регуляция в ее недрах трансчеловеческой и неорганической жизни (от крыс до канализации)”[28]? Стоит ли говорить о значимости усилий горожан в ситуации, когда право на город в значительной степени отчуждено, а развитие города мало зависит от действий и инициатив его жителей? И хотя “определенный гуманизм”[29] представляется некоторым городским теоретикам чем-то вроде фасона, который в этом десятилетии наверняка уже не будет носиться, мы все же, с учетом расширения списка агентов городской жизни, рискнем реабилитировать человека, вернуть его в город. Нам крайне сомнительно, что возможности антропологического подхода к городу могли быть исчерпаны столь стремительно. Подобная аргументация неубедительна в ситуации, когда подход лишь кристаллизуется, а немногие тексты, которые впустили исследователя в город (в качестве фланера или дрейфующего[30]) или открыли город как череду персонажей (старьевщиков, архивариусов и пр.[31]), вызываемых к жизни особенностями города и своими действиями создающих городскую среду, заново осваиваются исследователями.
Мы попытались представить наш сборник как пеструю, шумящую, перебивающую друг друга компанию городских персонажей: исследователей заброшенных мест, слушателей плееров, молодоженов, посетителей блошиных рынков, обитателей дворов и многих других, своими действиями создающих город. Мы полагаем, что внимание к разным городским персонажам крайне важно для понимания “живого города”. Ведь именно они вырабатывают особые типы чувствительности к городским пространствам и ритмам, создают новые городские языки, вырабатывают особые навыки городской жизни.
И в качестве “затравки” введем относительно свежего (по отношению к долгожителю-фланеру) персонажа города, появившегося в процессе размышления над микроурбанизмом.
Парадоксальным образом фигура фланера, столь популярная, а в какой-то момент даже ставшая ключевой для развития антропологической перспективы, достаточно быстро была превращена в набор клише, отсылающих к городу XIX века с его пешеходностью и неспешностью, праздностью и свободой выбора маршрутов, или в фиксированный набор исследовательских техник, будь то рефлексивная прогулка или рассеянный взгляд. Вместе с тем гораздо целесообразнее представлять фланера как парадигмальную фигуру, открывающую вариативность отношений с городом, степени близости в отношении к нему[32]. Стихийная монополия меланхоличного рефлексивного фланера, скользящего по городским улицам, на время своего импровизированного путешествия лишающегося каких бы то ни было привязанностей (к месту или к людям), на долгое время оставила без внимания не менее важного “исследователя” города – зеваку. Творческий обыватель и драматург города, зевака – это стихийный создатель смыслов, разбивающих монотонность повседневности:
…зевакой быть надо, то есть быть человеком, который… «не пропустит интересного зрелища». А интересное зрелище вовсе не слон, которого водят по улице (его можно увидеть и в зоопарке, и рассматривание его там почему-то не считается «зевачеством»), – интересное разбросано буквально на каждом шагу, оно у нас под ногами, пред глазами, над головой, но мы его просто не замечаем[33].
28
30
См.:
31
32