Она плакала долго, потом замирала, потом снова плакала. Валерик то гладил её по волосам, то просто сидел, стараясь не думать о затёкшей спине. Потом Лера задремала у него на коленях. Её дыхание стало ровным и спокойным.
Она ушла, когда малыш в соседней комнате проснулся и захныкал, ища грудь.
Тогда Валерик лёг. Он быстро уснул, но даже во сне отчётливо чувствовал вес её головы у себя на коленях. И это слегка волновало... Это сильно волновало его.
Под утро она, конечно, снова скинула ему малыша. Но Валерик не возражал. Была суббота, были тишина и рассеянный предрассветный полумрак. Была возможность подумать о многом, пока человечек копошится у тебя под боком, гулит, смеётся и жуёт одеяло ртом, в котором белеет всего один зуб.
Валерик думал о Лере и о её внезапной откровенности. Сердце замирало при мысли о том, что она сказала: "люблю больше, чем брата". И Лев уехал. Возможно, даже навсегда.
Лера осталась одна, она нуждалась в поддержке и шла за поддержкой к нему, Валерику.
Он был далёк от мысли воспользоваться этим в самом прямом и грубом смысле этого слова, но ему казалось, что это начало. Как будто кто-то высыпал споры из картонной коробочки. Осталось только дождаться дождя...
Валерик даже улыбнулся этой мысли и выглянул в окно, но солнце всходило на совершенно безоблачном небе. Что ж, он готов был ждать...
Малыш уснул. Валерик перенёс его в кроватку и снова провалился в сон. Проснулся, задыхаясь. Сел, испуганно хватаясь руками за горло. Отдышался.
В голове звучали слова: "Сестра... Вдруг родные..." И вспомнилось, как он сам говорил ей, что родной. И вдруг тяжёлой скалой, толщей воды обрушились на Валерика табу. Табу, которые он сам установил себе, которые поддерживал и укреплял, растил и лелеял.
Взрослые говорили им: "Лера младшая, не обижайте её". И Валерик не обижал. Для него "не обижать" значило больше, чем для остальных. Не толкать, не бить, не говорить грубых слов – всё это было просто. Он заставлял себя смотреть на Леру, как на родную сестру, как на маленькую девочку, которую нельзя коснуться грязной мыслью. Он, безнадёжно влюблённый в неё с первого дня, говорил себе, что она ещё слишком мала, чтобы он мог думать, как красива линия её тонкой талии, как изящны жесты маленьких рук и повороты красивой головы. Он мучил себя запретами вот уже двенадцать лет, и вериги и самобичевание монахов были ничто по сравнению с этими запретами. Она была маленькой в девять лет, и в двенадцать, и в четырнадцать. А когда он заметил, что Лера выросла, она ушла от него ко Льву. Лера ушла, а запреты остались.
И теперь они напомнили о себе: удушьем, мучительной пульсацией в висках и жаром пылающих, покрасневших щёк.
Валерик понял, что никогда не сможет.
Малыш и Лера мирно спали в своей комнате, а он оделся и, выйдя из дома, принялся бесцельно бродить по двору.
Подойдя к поленнице и широкому пню, приспособленному для колки дров, Валерик вспомнил, как отпустил на волю арцирию и, раздосадовавшись отчего-то, пнул ногой желтеющую в траве щепку. По щепке не попал: носок его резинового тапка взрыл землю возле.
Куда упали споры арцирии? Валерик не знал. Порыв ветра подхватил их и мог унести куда угодно.
Валерик усмехнулся и вспомнил, что мог, кажется вдохнуть несколько спор. И тогда он стал думать, что же происходит со спорами в его теле? И не мог представить, а только ощутил вдруг свое близкое, почти кровное родство с миксомицетом – такое же болезненное, как с Лерой.
А споры рассыпались широко, но многие из них лежали там, среди стружек, опилок и щепочек. Они были совсем крохотные, мельче пыли, и чуть розоватые. Они ждали своего часа, высохшие, сморщенные, сплюснутые, с загнутыми краями: похожие на резиновые мячи, попавшие под колёса машин. Казалось бы мёртвые, но ревностно хранящие под оболочками драгоценные ядра – начало новой жизни.
Споры упали туда, куда было нужно. Они просто ждали дождя.
Валерик успокоился. Он был Лере братом и помощником, и внутренние запреты больше не терзали его. Лишь иногда возвращалось ощущение её головы на коленях – и быстро таяло, оставляя после себя неприятный, похожий на похмельный, привкус.
Они всё делали вместе, как настоящая семья. Вместе готовили еду, пока малыш спал. Пололи грядки, усадив его в коляске на газоне возле разросшегося куста жимолости. Он рвал листья, разрывал их в клочки и заворожённо смотрел за тем, как они падают в траву и сливаются с ней.
Много гуляли, по очереди катя коляску по лесным, плотно утоптанным тропинкам.
Топили баню и мылись по очереди: Валерик последним, вдыхая насыщенный Лериными запахами пар.
У Валерика крепло ощущение, что всё наконец-то идёт правильно.
Воскресный вечер был свеж и прекрасен. Уже наступил июнь, и природа потеряла весеннюю чёткость линий и резкость звуков. Ветер шумел широкими листьями деревьев тихонько, будто шёпотом. Солнце запустило мягкие пальчики лучей в полупрозрачную зелень подлеска.
Они гуляли перед ужином, и малыш уснул в коляске.
– Пусть спит, – шепнула Лера и коснулась Валериковой руки. Тот смущенно кивнул.
– Давай посидим, – предложила она и опустилась на широкий старый пень. Валерик подтянул к пню коляску.
На пень падал солнечный луч, ласковый и тёплый. Лера подняла лицо вверх, зажмурилась, отклонилась назад и оперлась руками о высокую, позади пня растущую кочку. Лицо у неё было красивое, расслабленное. Валерик спешил насмотреться на него: редко видел сестру такой. А сейчас даже складочка меж её бровей, прочно залегшая в последние месяцы и заметная, даже когда Лера смеялась, разгладилась и исчезла.
Валерик боялся вздохнуть.
Она и сейчас не смогла просто сидеть и наслаждаться. Руки её, зарывшиеся в мох, стали перебирать травинки, прошлогодние иголки, свежие стебли брусники, жесткие опавшие листья. Потом она взяла один лист, но, повертев его в руке, с отвращением отбросила от себя.
– Что случилось? – спросил Валерик. – Что там?
– Фэ, – протянула Лера.
– Что там? – повторил Валерик.
– Дрянь какая-то. Мушиные яйца, что ли...
Валерик взглянул. На жестком, засохшем, покоробленном листе печально чернели остатки коматрихи. Он улыбнулся ей, как старому знакомому и, сделав широкий жест рукой, представил её Лере:
– Нет, это не яйца. Это коматриха. Коматриха негра, если я не ошибаюсь.
– Что это? – Лера недоверчиво и презрительно сморщила нос.
– Это, собственно, моя работа. То, о чём я писал диссертацию.
– Вот об этой дряни?
Казалось, Лера готова засмеяться. Валерик приходил в отчаяние, понимая, что не сможет сейчас, в одно мгновение, откреститься от работы, которой отдал столько лет, не сможет посмеяться, назвать миксы "прикольными шняжками" только для того, чтобы разрядить атмосферу.
– Это не дрянь, – Валерик приготовился защищаться. – Это... это... Они безумно древние и жутко интересные.
Лера построила из бровей иронический домик. Валерик судорожно вздохнул. Он искал убийственный аргумент.
– А ты знаешь, что миксомицеты единственные, кроме людей, существа на земле, которые занимаются любовью не ради появления потомства!.. – сказал он наконец.
– А ради чего же? – тихо спросила Лера.
– Ради... Ради обмена информацией – это точно, – так же тихо ответил Валерик. – А больше никто не знает. Это ещё не изучали. Может быть, они тоже любят...
– Вот эти вот... – вот эти? – Лера скосила глаза в сторону раздавленной коматрихи. – И как же они это делают? На вид такие мерзкие. И... неподвижные какие-то для того, о чём ты мне рассказываешь.
– Нет, нет, – Валерик присел, поднял с земли отброшенный Лерой лист и поднёс его к лицу. Возле глаз оказались тоненькие, как волосинки, стебельки – сантиметр высотой, не больше – с чёрными полуразрушенными головками на вершинах. – Это прошлогодняя коматриха. Просто сухие оболочки, уже без спор. Теперь споры где-то тут, во мху, в траве, возле пня. Скоро из них родятся такие... такие крохотные амёбы, одноклеточные...