Забор был глухим, а высматривать бомжа через узкие щели, припав лицом к доскам, казалось глупым, и Валерик с незнакомой девушкой просто стояли на лужайке, глядя друг на друга.
Потом Валерик сказал:
– Валерий, – и протянул руку для рукопожатия, хотя никогда в жизни так прежде не делал. Он понял это, смутился, попробовал убрать руку, но девушка пожала, улыбнулась и сказала:
– Лёля.
Её ладошка была мягкой и прохладной, и это оказалось очень приятно.
– Вы не могли бы меня проводить? – спросила Лёля. И голос у неё тоже был мягким и прохладным, как только что застеленная постель.
– Проводить... – Валерик в растерянности потёр лоб. Его собственная рука была горячей и шершавой, и он подумал про Лерину ладонь: та бывала горячей, но не сухой, как раскалённый песок, а живой, как верхние лепестки огня, или как искажённый, колышущийся над костром воздух. И ещё она была тонкой и рельефной. Неуловимой, но при этом удивительно реальной, состоящей их натянутых, как струны, жил и тоненьких, но жёстких косточек.
– Проводить не могу... К сожалению... У меня ребёнок... Там... – и, отняв ладонь ото лба, Валерик указал на дом.
– Ваш ребёнок? – непонятно для чего уточнила Лёля.
Можно было оскорбиться, но она так легко и открыто улыбалась, что Валерик вдруг почувствовал себя с ней удивительно свободным.
– Нет, – он разулыбался, – племянник. Просто он маленький, спит, а никого больше на даче нет. А хотите, пойдёмте в дом, я вас чаем напою. Кстати, со второго этажа видно дорогу. Попьем чаю и поднимемся посмотрим, ушёл бомж, или нет.
Лёля легко согласилась, и пока шла рядом с Валериком по дорожке, он подумал, что она очень естественная. Настолько естественная, что кажется, будто она была тут тысячу раз.
Он оставил гостью на кухне, а сам пошёл взглянуть на малыша. Данька спал, высунув ножку из кровати. Валерик улыбнулся, и вдруг почувствовал, что Лёля стоит сзади. Она подошла тихо, неслышно, но её присутствие чувствовалось, словно вся она была устроена так, чтобы, не дай бог, не напугать внезапным появлением. Она улыбнулась, увидев малыша, и, почти не глядя, подхватила синие махровые ползунки, кое-как брошенные Лерой на спинку стула. Разгладила их, сложила, и так же, не глядя, вернула обратно.
– Хорошенький! – шепнула Лёля. – Пойдёмте чай пить. Я там чайник уже поставила.
На кухне уже пыхтел чайник. Валерик достал из шкафчика заварку.
– Вы с каких дач? – спросил он через плечо, заваривая чай.
– Я не с дач. Я из лагеря, – ответила Лёля. – Вам чем-нибудь помочь?
– Из лагеря? – у Валерика ёкнуло сердце.
– Да. А что?
– Да нет, ничего. Просто... Ну лес кругом. А вы там... Ну женщины же одни. Страшно.
– Нет, – Лёля засмеялась. – И вообще-то никогда страшно не бывает, я уже второй год езжу. А теперь тем более: спортивный же лагерь. Сплошные тренеры.
– Какие тренеры? – у Валерика в глазах потемнело.
– Ну как какие? – Лёля осторожно поднесла к губам чашку и тихонько втянула в себя глоточек обжигающе горячего чая. – Футболисты, самбисты, дзюдоисты, легкоатлеты... Ну всякие! Какие ещё бывают?
– Ага, – сказал Валерик и сел. – Ага...
Вдруг жара, которая стояла последние дни, стала ощутимой и давящей. Пот потёк у Валерика по спине. Вдруг оказалось, что он всё неверно себе представлял. Он думал, что вечерами Лера сидит у костра в окружении девушек, которые работают воспитателями, хохочет, пьет водку, ест всякую ерунду вроде чипсов...
Он знал, что Леру пригласили в лагерь ди-джеи, но был уверен, что кроме них мужчин там нет... Или почти нет... А Лера не любила останавливаться на том, что первое подвернулось под руку. Ей нужен был выбор.
Нет, конечно, между футболистом, дзюдоистом, самбистом и легкоатлетом Лера выбрать могла. Конечно. И Валерик инстинктивно втянул живот, почувствовав, как при этом жирок собирается в круглые, валиками, складочки.
– А как зовут малыша? – спросила Лера.
– Даня. Валера.
– Как это?
– Ну... Если честно, то его зовут Валера – по паспорту. В смысле, по метрике. По свидетельству. Но мне... мне не нравится. Не очень. И я зову его Даня.
– Такое странное имя, – Лёля, смутившись, глотнула ещё чаю.
– Почему странное? – Валерик снял очки и протёр их краешком футболки: стёкла запотели от поднимающегося над чашкой пара. – Обычное имя.
– Ну потому и странно. Уж слишком оно обычное. Кажется, если и менять, то на что-нибудь эдакое.
– Ну знаете, – Валерик снова попытался отпить чай, но не смог дотронуться губами до кипятка и отодвинул от себя чашку, едва не расплескав, – иногда и Даня – очень необычное имя. В нашей, например, ситуации.
Лёля, казалось, почувствовала его раздражение и испуганно затихла, а Валерик расстроился, что нечаянно расстроил её.
– Давайте посмотрим, вдруг он уже ушёл? – Лёля поднялась, готовая идти на второй этаж. У неё была почти полная чашка чая, и возле лежала надкушенная конфета.
Валерик вздохнул и тоже встал. Они поднялись наверх по деревянной лестнице, и Валерик в который уже раз поразился тому, какой чужой выглядит сверху привычная кухня, перечёркнутая жёлто-сосновыми перекладинами перил.
На втором этаже было душно из-за нагретой крыши, и Валерик поспешил открыть окно. Тут было просторно и пахло деревом и лаком. С одной стороны обшивка была ещё не окончена, и там темнела рубероидом и грубыми необработанными досками изнанка крыши. Валерик очень медленно работал здесь: ему вполне хватало комнат внизу.
Лёля медленно подошла к окну.
– Ушёл, – сказала она, глянув на дорогу.
– И в самом деле, ушёл, – Валерик встал рядом. От Лёли едва различимо пахло ванилью. Вспомнились пышные булочки, которые бабушка пекла им со Львом в детстве. У них был такой же тонкий и привлекательный запах.
– Я пойду... Удачи вам... с малышом.
Дни следующей недели слились в однообразно-бесконечный день. Было жарко и сухо, и Лера каждый вечер уходила в лагерь, а Валерик каждый вечер прислушивался к звукам детской дискотеки. Потом ждал её до темноты. Она возвращалась трезвая, опаздывала редко, но часы без неё всё равно были мучительны.
Изредка, провожая Валерика на работу, Лера целовала его в щёку. Это было всё. И в конце концов Валерик стал задумываться над тем, кто же он ей: брат? дядя сына? родственник мужа? Чем были для неё те поцелуи? Нарушением родственного табу? Вызовом? Демонстрацией "просто-я-так-хочу"? И всё?
А он? Имел ли право он ревновать? Если Лера целовала его, значило это, что она что-то обещает? Валерику казалось – нет. Но он всё равно не мог избавиться от ревности, горечи, обиды. И от ненависти ко всем спортсменам в мире. Мучился виной перед Лёвкой, на женщину которого всю свою жизнь покушался мысленно, и вот – дотрагивался, целовал. Делал то, чего не должен был делать брат, если, конечно, он считает себя настоящим братом. А Валерик считал. И, сам не понимая почему, совсем не винил Льва за бегство.
Миксамёба пока не думала о любви. Ей было слишком жарко и сухо. Она совсем перестала двигаться, покрылась плотной тонкой коркой: словно зачерствела... Её можно было счесть мёртвой, но она жила. Просто не двигалась и не любила.
И вот однажды утром Валерик встал, чтобы идти на работу. В Лериной комнате было тихо. В кои-то веки все спокойно спали. Валерик умылся, оделся, позавтракал и накинул на плечо ремень своей сумки.
Калитка в лес была открыта.
Валерик остановился, нахмурившись. Ему стало тревожно.