Он почти планировал свадьбу, почти прикидывал, как они будут жить.
А на следующий день Лёля ожила. Глаза её снова стали внимательными и оживлёнными. Валерик подумал: может быть, на неё плохо действует дождь? Дождь как раз кончился, и сквозь облака то и дело проглядывало тёплое солнце.
Лёля вбежала во двор, сияя улыбкой, и закричала Валерику:
– Спиногрызы делают вид, что спят! Я свободна!
– Здравствуй, – ответил Валерик. – Есть будешь?
– Господи, ты такой классный! – и она налетела на него, обняла и поцеловала в щёку.
А потом они сидели за столом, ели вкусные бутерброды, которые Валерик соорудил из жареного хлеба, майонеза, чеснока, помидора, варёного яйца, зелени и шпрот, и болтали. Лёля всё время шутила. Валерик давился масляными шпротами, и жёсткий поджаристый краешек булки царапал ему нёбо.
– Я заварю чай, – сказал он, отсмеявшись в очередной раз.
– Сиди, – Лёля вспорхнула с места и бросилась к чайнику. Нажав кнопку, замерла у Валерика за спиной. Её ладони будто сами собой опустились на Валериковы плечи, и Лёля принялась тихонько массировать их. В голове у Валерика зашумело. Он даже на секунду испугался, что потеряет сознание, но потом понял, что шумит не столько голова, сколько закипающий чайник. У Лёли были очень сильные пальцы. Она мяла плечи жёстко, но в то же время не больно.
– Просто удивительно, что тебя так часто отпускают с работы, – сглотнув, проговорил Валерик. От Лёлиных прикосновений в его животе рождалось возбуждение, и он произносил слова в надежде пригасить его.
– Да почему? Сейчас дети по корпусам. Тихий час. Ну и чего мне там сидеть?
– А если... – Валерик снова сглотнул, – если что-то случится?
– Да я же не одна. Есть второй воспитатель. Тренер есть. К тому же, тренеры с ними гораздо больше возятся. Это ж их дети, они лучше знают, что лучше. Мы так, на подхвате.
– А если начальство тебя хватится?
– Скажу, что обходила территорию, – Лёля пожала плечами. – Подумаешь. Да и... – она сделала паузу, в которой слышалось колебание, словно она подбирала следующее слово, – напарница прикроет.
– Она, наверное, тебя уже ненавидит. Ты всё здесь и здесь...
– Нет. Нет. Она у меня добрая. Всё понимает. Думаю – понимает... Я бы её поняла...
Чайник щёлкнул кнопкой. Лёля перестала массировать Валерику плечи и пошла заварить чай. А когда ставила перед ним чашку, наклонилась так, что в глубокий вырез её майки он увидел красивую грудь, едва прикрытую крохотным кружевным лифчиком.
Леры больше не было. Она таяла вдали, её волосы цвета арцирии больше не волновали... Кому какое дело могло быть до Леры, если рядом, живая и тёплая, была Лёля?
Ей пора было уходить. На крыльце она немного задержалась, чтобы завязать шнурок. Она сделала это нарочно, и в её движении было много голливудской пошлости, но Валерик не мог думать о хорошем вкусе. Он замер и любовался и ожил, когда она уже выбежала за калитку.
И вдруг там, за калиткой, раздались голоса: возбуждённые, на повышенных тонах, словно кто-то ссорился, и один голос, кажется, принадлежал Лёле. Валерик кинулся туда, но вдруг калитка распахнулась, и во двор ввалился акрозиновый бомж. Его ноги были чуть согнуты в коленях, руки – широко расставлены, на опухших губах играла бессмысленная широкая улыбка. Он был похож на подвыпившего дядюшку, который собрался поиграть с любимым племянником в карусель: подхватить на лету и закружить вокруг себя, и словно призывал Валерика: ну же, беги! прыгай!
Валерик в нерешительности остановился. Сделал шаг влево, потом вправо. Бомжа было не обойти. Он тоже шатался вправо и влево, и смеялся, как будто верил, что Валерик принял игру и веселится вместе с ним.
Голоса за забором стали как будто громче и злее. Валерик махнул на бомжа рукой. Он влетел на веранду, запер за собой на щеколду дверь и побежал на второй этаж, к окну, из которого было видно дорогу за забором.
Лёля всё ещё была там. Она стояла, опустив голову, а кто-то удалялся от неё через подлесок. Валерик не успел рассмотреть, кто. Сквозь плотные кулисы, сотканные из молоденьких пушистых сосёнок, он видел лишь что-то белое: рубашку или футболку.
Потом и Лёля пошла вслед за этим белым – в сторону лагеря. Она казалась подавленной, и первая мысль, мелькнувшая у Валерика, была: кто-то устроил ей сцену ревности.
А вечером она снова была другая. Держалась так, словно точно отмерила полтора шага своего личного ненарушаемого пространства. Валерик чувствовал, что сходит с ума.
Он смотрел на её напряжённую спину, на движения рук, когда Лёля резала овощи, отводя далеко назад пухлый локоть с острой торчащей косточкой, и это резкое движение, казалось, говорило "не подходи". Но Валерик видел и привлекательную грудь в глубоком вырезе майки, и плотно натянутую на бёдрах ткань. Он не смог сдержать искушения, подошёл к Лёле сзади и остался стоять в полушаге, ощущая текущее от Лёли тепло. Та, нахмурившись, обернулась:
– Что?
– Нет, просто, – ответил Валерик. – Смотрю, как ты готовишь.
– Осторожно. Нож острый. И мне неприятно. Не люблю, когда за плечом...
Валерик отошёл, совершенно не понимая, почему она теперь так холодна с ним.
Чтобы остыть, он вышел на улицу. Вечер был приятный, тёплый, с лёгкими нотками прохлады. Мелкие пташки что-то выпевали в кустах, разросшихся между дачами на задней улочке, по которой редко кто ходил. Дрозды сновали со двора на двор. Крохотный лягушонок выпрыгнул из-под Валериковой ноги и испуганно забился, запутавшись лапкой в траве. Валерик вспомнил, как в детстве они со Львом ловили лягушат: просто держали в руках и выпускали. Было приятно ощущать, как в руке бьётся что-то живое, зависимое, симпатичное и совсем не противное на ощупь...
Он ужинал, мыл посуду, потом читал Дане на ночь народные сказки. Знакомые слова перекатывались во рту, будто крохотные сладкие монпансье. Он мог читать и не думать, потому что слова, интонации, ритм было отшлифованы чтением мам, бабушек и прабабушек. "Бежит Колобок по дорожке..."
И пока Валерик перекатывал языком слова, прижимал их к нёбу, легонько ударял зубами, он думал, как хорошо сегодня поступил, избавив Лёлю от домашних хлопот. Она почти отучила его стоять у плиты и возиться с племянником в то время, когда была дома. И её мало заботило, чем он занимается, когда она берёт на себя обязанности по дому. Валерик мог бродить по лесу, или писать статью, или отделывать второй этаж, или вообще ничего не делать – Лёля ни разу не бросила на него ни одного укоризненного взгляда.
Но, впрочем, она жила на даче и ела за его счёт.
Он слышал, как она прошла по большой комнате, звякнула алюминиевым старым чайником с разболтанной ручкой, который всегда стоял на печке, и как через несколько минут скрипнула и хлопнула, закрывшись, входная дверь. Это значило, что Лёля пошла в баню умыться. И Валерик представил себе тесную тёплую баньку с узким окном, где на подоконнике в стакане стоят зубные щётки и расчёски, и где мочалки висят на стене на крючках, и где пахнет сухим берёзовым веником из парной, и где белеет одна только лавка, заменённая им в этом году... Он представил, как Лёля берёт тазы, и наливает в один холодной воды из-под крана, а потом осторожно разбавляет её горячей водой из чайника, который только что кипел и от которого ещё идёт густой пар. Потом Лёля раздевается и встаёт в таз, берёт ковшик и начинает поливать себя...
"Ам – и съела!"
Сказка закончилась, и Валерик вдруг вспомнил, что читает на ночь крохотному ребёнку, а вспомнив – устыдился, как будто Даня мог слышать его мысли. Тот сидел в кроватке и смотрел на Валерика совершенно ясным взором, будто и не собирался спать.
"Жили-были дедушка да бабушка и была у них внучка Машенька"...
Лёля вернулась из бани, когда битый вёз небитого, и Валерик затосковал: ему хотелось пойти к ней, а не читать сказки, которые вспоминались почти дословно, будто когда-то были выжжены у него в мозгу калёным железом, а теперь начинали болеть, будто старые раны.