И ещё в эту минуту он чувствовал её одиночество острее, чем своё собственное.
Даня занервничал. Он сжимал Валериков нос всё сильнее и уже не целовал а, кажется, старался укусить щёку, вгрызался в неё своим почти беззубым ртом, старался сделать больно.
Ему пора было есть. Валерик повернулся спиной к окну, которое больше не показывало Леру.
Через час пришла соседка. Её седые растрёпанные кудри мелькнули в кухонном окне сначала с одной стороны, потом с другой. Потом она долго обходила крыльцо, а Валерик ждал её, не поднимаясь навстречу. Ему надоело, что на дачу всё время кто-то приходит. Он только что уложил Даню поспать и хотел заварить чаю и пойти поработать. Его ноутбук покрылся толстым слоем белёсой пыли, и в наклоне вытянутой бинокуляровой головы чувствовалось что-то грустное и даже отчаянное. Утром звонил Александр Николаевич и напоминал о недописанных статьях. Писать надо было срочно.
Он сжал в руках холодную чашку, с тоской посмотрел на закипающий чайник, потом на дверь... Сжал чашку ещё сильнее, словно умоляя её, чтобы дверь не открылась.
Но дверь открылась, и соседка вошла: обычная соседка с радикулитным наклоном спины, отёчно-синими ногами и чёрным расплывшимся карандашом на морщинистых веках.
– Валерк! – крикнула она так, словно и он был стариком – тугоухим, которому надо было кричать. – Завтра в шестнадцать. Ну, это... Собрание. Вон чё.
Она делала много лишних движений своим почти неспособным к движениям больным телом.
Доковыляв до стола, соседка кинула на клеёнку список дачников: тонкий лист бумаги с завившимися углами и густым официальным текстом на обороте, перечёркнутым так решительно, что вздувшийся крест проступал на другой стороне.
– Распишись, что звала. Вон чё. Да. А то... Бывает... Знаешь ли...
И она ткнула в Валерика дешёвой ручкой в треснувшем и смотанном пластырем корпусе.
Он, поморщившись, взялся за грязный, захватанный пластырь и склонился над листком, разглаживая углы.
– А что обсуждаем, Елен-Виктрна?
– Илефтичество, чтоб по справедливости, а то эти, у речки, – вон чё... Ну понял, да? А нам плати. А мы у леса. Знаешь ли... И дорогу, этого, подсыпать... Уездили, сволочи. Вон чё...
Валерик не рад был, что спросил. Он едва мог выделить в её речи сколько-нибудь значимые слова и потому торопился выискать своё имя.
Заметив, что Валерик рассеяно скользит по списку глазами, Елена Викторовна ткнула пальцем в самую его середину. Там было написано "Василенко".
Конечно, все всегда делали очевидную ошибку в Валериковой фамилии, но теперь он взорвался.
– Василенков! – зашипел он, нависая над соседкой. – Василенков! В! В! В! Неужели так сложно запомнить?! Прежние хозяева и другой Валерий – Левченко, О! А я – Василенков, ОВ!
– Ты, это самое, чё? – Елена Викторовна испуганно отшатнулась. – Ну переправь, чё. Подумаешь, горе. На людей кидаться... Я им ходи на больных ногах, только все орут...
Она отвернулась к окну, изображая обиду.
Валерику стало немного неловко, но, возможно, только из-за её возраста и больных ног. Он пожалел, что на месте Елены Викторовны нет кого-нибудь молодого и сильного, на кого можно наорать, не стесняясь и не делая никаких скидок.
Он уже хотел извиниться, как вдруг она всплеснула руками:
– Не, ну ты гляди! Вон чё: Светка! Упустила опять... Ут, кошёлка, всё никак не уследит. Ну понял, да?
Валерик не понял. Он подошёл к окну и выглянул в огород. Там, на тропинке, ведущей к бане, стоял бомж. Он как будто ждал, когда Валерик выглянет в окно и, увидев его, радостно поднял руку и лихорадочно затряс ладонью.
Елена Викторовна тоже яростно замахала рукой. Она делала резкие движения слева направо, будто пыталась столкнуть с места заевшую каретку пишущей машинки. Одновременно она страшно гримасничала ртом, беззвучно изображая слово "иди" и таращила на бомжа глаза, а он всё стоял и тряс обветренной, буро-коричневой ладонью.
– Не идёт, – Елена Викторовна всплеснула руками и тут же заорала прямо в Валериково ухо: – Мишка! Домой иди, слышишь?! К мамке иди!
Бомж на дорожке, казалось, что-то и в самом деле услышал и разулыбался сильнее. Его запястье ещё чаще забилось о край линялого брезентового рукава. Валерик вдруг вспомнил о небывалом отсутствии дурного запаха.
– Кто он?
Соседка Елена Викторовна обернулась:
– Так это ж Мишка с – эвон-вон – угловых дач. Светкин Мишка, вон чё. Светке лет-то уже не мало, так он сбегает у ей чуть не кажный день. Так-то хороший, лопату ему дай: вскопает весь огород и не пожмурится. Тока что сбегает, ищи его. Правда, вон чё, приходит. Как ночь – так дома, как штык.
– А я думал – бомж.
– Не, – соседка решительно поджала губы. – Не бомж.
– Просто одежда у него...
– Ну так это вишь чё?.. Она его обстирывает-обглаживает как положено. Чтоб там: чистенький, ухоженый. В баню его водит, мочалой трёт. Он послушный, терпит... А с одёжей беда. Крыша-то у него, понимаешь, да? Так он одёжку в лес снесёт и раскидает там. Потом как мох на ней нарастёт, собирает да надевает. Но тока свою, чужого ни-ни, не возьмёт: что ли, брезгует? Мамка у него отбирает, ругается. Перестирает всё, а он её обманет – да опять. Ну конечно, какой вид у одёжи будет? Новой не напасёсси, ну и что? – стирает. А что...
– А это он с рождения такой?
– Мишка-то? Нет... Не повезло ему. Он, там, на стройке работал – вот ещё как года два назад, ну... Умный тода был, что-то типа главный в бригаде, что ли, или чё там – не знаю... Ну ему и съездило по черепушке – уж чем там... не знаю. Ну так. Ум выбило. В госпитале валялся год. Теперь вышел, мамкино горе. Ни жены, ни детей. Она помрёт: кому его оставит? Уж лучше б он первый бы... Ну так.
Валерик снова взглянул в окно. Мишка опять тряс рукой, как будто встречал в аэропорту кого-то долгожданного и любимого.
Валерик вздохнул, развернулся и подписал соседке кудрявый листок.
– Букву-то допиши, – язвительно предложила она, и Валерик нехотя дописал к фамилии "в". Он думал уже не о себе, а о Мишке, и о том, может ли Мишка быть акрозином, если просто болен?
Концы не сходились с концами, и начинала болеть голова. А если теория о миксомицетах была неверна, правильно ли он сделал, что отпустил Леру?
Как только ушла соседка, Даня проснулся. Не удалось ни попить чаю, ни поработать. Но осиротевший при живых родителях Даня казался Валерику теперь ещё дороже, и это чувство заглушало глухое раздражение и рабочую неудовлетворённость.
Они вышли в огород, где уже не было никакого Мишки, и немного побродили меж неухоженных грядок, а потом устроились перед домом. Валерик – на скамейке из половины бревна, а Даня – на расстеленном на траве плотном одеяле.
Было очень хорошо: тепло, но не жарко. Сосновый запах пропитывал воздух маслянистыми нитями. Тёмные кроны на самом верху высоченных стволов едва покачивались. Над ними плыли белые полупрозрачные облака.
Скрипнула, открываясь, калитка. Ударенный балкой Миша появился на тропинке и замялся, не решаясь войти. Валерик кивнул и сделал приглашающий жест рукой.
Миша робко протрусил по дорожке и сел рядом с Валериком на половинку бревна. От него слабо пахло стиральным порошком и молочной кашей – почти как от Дани.
Даня играл погремушками, а Миша и Валерик просто сидели бок о бок и смотрели по сторонам, иногда – друг на друга.
Миша улыбался, и Валерик вдруг подумал, как неожиданно уютно сидеть вот так рядом с ним. Он взглянул на поленницу и вдруг увидел крошечное пятнышко, поросль арцирии.
Валерик прикинул, что она должна была уже выпустить споры. Капеллиций, скрытая в плодовых телах пружина, распрямился и выбросил наружу крошечные шарики спор. Теперь они должны были лежать где-то рядом с Даней.
Они замерли, притаились до будущего лета, до солнца и талых весенних вод. Они замерли в ожидании новой, лучшей жизни...