На глаза её навернулись слёзы.
– Мама, ну что ты! – Валерик присел возле неё на корточки и попытался заглянуть в глаза. Мама закрылась руками и затрясла головой.
– Думала, – сказала она сквозь слёзы и глухой забор сцепленных ладоней, – вырастете, начнёшь ты зарабатывать потихоньку, они разъедутся, ты останешься. Поживём как люди. Не в куче, а только мы. Как сами хотим.
– Мама, ну вот, вот теперь нет никого! Живи, как хочешь!
– Теперь пусто... Теперь и не хочется ничего...
Валерик возвращался на дачу с большой спортивной сумкой, в которой лежали сменная одежда и бинокуляр.
На желудке у него было сытно и тяжело, на сердце – тяжело и голодно. Он хотел увидеть Леру, хотя и не беспокоился о ней: звонил ей из города почти каждый час, и она отвечала ровным, обычным голосом. Малыш гулил где-то фоном. Всё, кажется, шло нормально.
На кухне уже горел, высвечивая неровную фанерную обивку стен, свет. Лера стояла у плиты, помешивая рагу. Малыш, пристёгнутый к высокому стулу, сосредоточенно грыз игрушку.
Лера увидела Валерика и рассеянно улыбнулась. Потом, отставив руку так, чтобы масло с лопатки капало на сковороду, поцеловала его в щёку быстрым сестринским поцелуем. Поцелуй пришёлся в то самое место, где сидел невидимый крючок, будто бы Лера небрежно проверяла, крепко ли, всею ли щекой Валерик на него насажен.
И тут же, сразу после неловкого поцелуя, над ними грянуло : "We will, we will rock you!"
– Что это? – вздрогнула Лера.
– Это пионеров зовут на ужин, – Валерик пожал плечами. Малыш в своём стуле затих, раздумывая, заплакать ему или нет. Потом снова принялся грызть игрушку.
– А ты был пионером? – спросила Лера.
– Нет, что ты! – Валерик нервно засмеялся. – А что?
– Да так, – Лера пожала плечами. – Ты просто весь такой правильный. Тебе бы пошло.
Миксамёба наконец-то напилась. Теперь она хотела есть и охотилась за бактериями, живущими на подмокшей, гниющей древесине щепки. Когда миксамёба находила такую бактерию, или спору гриба, или любую другую посильную для неё крошку пищи, она вытягивалась, становясь похожей на человека, раскинувшего руки в приветствии, и обнимала кусочек пищи всем телом, приникала к нему плотной оболочкой, обволакивало, пускало в ход сложную химию жизни и делало кусочек частью себя, растворяло, становясь всё более оформленной и плотной. Миксамёба росла и готовилась. На своём пути между волокнами щепки она иногда встречала других амёб арцирии обвелаты, но игнорировала их. Они были пока не интересны ей: не съедобны. Время ещё не пришло.
Она охотилась за бактериями целые сутки, наслаждаясь моментами, когда находила их, наслаждаясь своим плавным движением, выбрасыванием ложноножек. Пока именно это было смыслом миксамёбовой жизни. Где-то в глубине души она твёрдо знала, что смыслы не вечны и приоритеты меняются, но сейчас хотела жить лишь скольжением и охотой, и на это было её святое право.
Так миксамёба дожила до утра. Она наелась. Ей смутно захотелось чего-то нового. Вспомнились те миксамёбы, что проползали мимо. В них не было смысла как в пище, но чувствовался иной волнующий смысл.
Отяжелевшая, густая, насытившаяся миксамёба остановилась и начала звать.
Валерик проснулся от поцелуя. Поцелуй был горячим и жарким. Его хотелось сбросить с себя, как ватное одеяло в июльскую ночь. Но он был Лерин, и Валерик замер и принял его, как приторное лекарство, чувствуя скорее необходимость, чем наслаждение.
Сердце колотилось, потому что он впервые понял, что Лерин – Лерин! – поцелуй может быть неприятен. И терпел, потому что знал: завтра он захочет этого, потому что хотел вчера... А значит, сегодня нужно было терпеть.
Валерик вряд ли умел целоваться. Он ответил Лере, как мог, но очень осторожно, ещё более боясь испортить всё неуклюжим движением, чем бездействием.
Потом заплакал малыш, и Лера ушла.
Валерик чувствовал себя спящей красавицей: с тех пор, как она начала его целовать, и до того, как ушла, он так и не открыл глаз. И он не знал, чего Лера хотела: просто выразить благодарность или чего-то большего.
Льва рядом не было, и спросить было не у кого.
Утром, когда Валерик встал, чтобы идти на работу, Лера уже была на кухне. Она только что сварила себе овсянку на воде и заправила её мюслями из сомнительного вида банки. Валерик не посмел отказаться, когда Лера предложила ему порцию, и потом, когда шёл к маршрутке, его слегка подташнивало от склизкой, полуостывшей каши и размокших приторных кусочков.
Лера вышла на крыльцо проводить его и поцеловала в щёку. Поцелуй вышел у неё не сестринским, а почти таким же откровенным, как ночной. Валерик шёл и чувствовал её руку на своём затылке и прикосновение её мягкой груди к своей, и, может быть, его подташнивало от волнения и возбуждения, а вовсе не от каши.
В маршрутке пришлось положить на колени портфель: ничего, кажется, не выдавало Валериковых чувств, но он всё равно боялся опозориться.
Он всё портил на работе в этот день, и Александр Николаевич в конце концов вышел из себя, что Валерик видел впервые в жизни.
Мыслями он был дома, барахтался в поцелуях, ел овсяную кашу на воде, спал под слишком тёплым одеялом...
А Леру встретил на крыльце. Она, казалось, высматривала его, сидя на перилах.
Её спина прислонилась к опоре крыльца, а согнутые в коленях ноги стояли на венчающей перила доске. На ногах были круглоносые балетки и, подойдя, Валерик увидел, как вольно сидят они на узкой ступне, и ещё увидел тонкие струны сухожилий, бегущих к пальцам. Нога была чуть загорелой, и кожа мерцала в мягких предзакатных лучах шёлковым блеском.
На Лере были надеты джинсовые, обрезанные по самые ягодицы, шорты и белая майка. Волосы, распущенные и тщательно расчёсанные, стелились по плечам и спине.
Валерику стало даже плохо при мысли, что она так выглядит ради него. Он готовился к поцелую и не знал, каким он будет на сей раз: сестринским или тем, ночным...
Но тут над лесом грянул Меркюри, и Валериков желудок, услышавший призыв к ужину, жалобно и громко заурчал.
Лера расхохоталась. Валерику стало понятно, что сейчас она его не поцелует.
Лера наклонилась вперёд и взлохматила рукой его жидкую чёлку, как всегда прилипшую ко лбу.
– А у нас есть готово! – сказала она, улыбаясь. – Мы тебя ждём есть!
И только тогда Валерик перевёл взгляд на малыша, который сидел тут же, на крыльце, пристёгнутый к коляске, и жевал резиновое кольцо, усеянное мелкими пупырышками.
– Слушай, – Лера подхватила одну из его сумок и потащила в кухню, несмотря на вялое Валериково сопротивление, – а ты меня не отпустишь, а? После ужина, м?
И она почти мурлыкнула. И когда разбирала сумку, жмурилась то ли от яркого света лампочки, то ли от удовольствия.
– Куда отпустить? – Валерик нервно потёр мигом вспотевшую под оправой очков переносицу.
Лера втолкнула в кухню коляску с ребёнком.
– Я Валерочку покормлю, а ты уложишь, да?
– Я уложу, да. Но куда ты?
– Я в лагерь. В ла-герь.
– Куда?
– Ну в лагерь же! Там сегодня дискотека. Меня мальчики пригласили.
– Какие мальчики?!
– Ди-джеи. Там работают мальчики-ди-джеи.
– Маленькие?
– Ну мои примерно ровесники. А что?
– Да нет, ничего. Мне просто трудно представить... И... Зачем ты туда пойдёшь... И...
– Да Валер! – Лера посмотрела на него так грозно, что он едва не подавился слюной. – Я тут сижу одна. Я ничего кроме ребёнка-стирки-готовки не вижу. Ну?! Могу я пойти потанцевать? Просто потанцевать?! Отвлечься. Нет? Расслабиться. Нет?
– Нет, ну да... Ну, в смысле, конечно, наверное, можешь...
Валерик блеял. И покрывался испариной от того, что знал: если у Леры плохое настроение она сейчас скажет ему зло: "Опять ты блеешь".
– Иди, – выдавил он из себя, наконец, чёткое и определённое слово. – Иди, конечно. Отдохни.
– Спасибо! – Лера обвила его сзади руками и чмокнула в шею над воротничком. Жёсткая основа воротничка больно впилась при этом в кожу.