— А ручки-то дрожат, — комментирует Серёжа. — А сердце так и бьётся…
— Ну, ещё бы, — хмыкаю я, прокачивая ручеёк сквозь руки. — Помассируешь?
— Помассирую, — соглашается Серёжа, разворачиваясь ко мне. — Сколько там лекарей было-то?
— Да, почитай, с сотню, — вздыхаю я сквозь зубы, ибо массаж ещё как чувствуется. — Так что две трети ещё. Кстати, не знаешь, сколько из них стражников подкупить пытались?
— Семеро пока, — отвечает мне жених. — Как договаривались, стражники деньги себе оставили, а хитрых мы до экзамена не допустили.
— Отличненько, — киваю я. — Вот сейчас ещё посмотрим и пойдём, поедим, а там и своими делами займёмся.
— Хорошая мысль, — соглашается Серёжа, которому уже скучно становится.
Мамочке очень интересно, на чём лекари срезаются, поэтому за обеденным столом она начинает меня расспрашивать. Ну, это же мамочка, поэтому я обстоятельно рассказываю. Сразу она меня не понимает, потому я ищу какую-нибудь ассоциацию, которая сможет ей объяснить необходимость знать историю болезни.
— Ну вот, есть у нас телега невезучая, — задумчиво начинаю я, пытаясь выстроить цепочку. — Раз поехала — колесо сломалось, починили, в сарай загнали, утром опять проехали совсем немного — колесо сломалось. Что это значит?
— Плотник виноват! — уверенно говорит мамочка. — Плохо починил!
— А вот и нет, — улыбаюсь я. — У самого сарая яма нехорошая, вот он свежепочиненным колесом в ямку бух — и разошлись гвозди. Понимаешь? Вот и у людей так. Живот может болеть оттого, что съел чего не того, а может — из-за почек, например. А диагностики на весь организм нет, ты сама мне показывала, и прежде, чем искать, надо понимать, что ищешь.
Мамочка задумывается. Я ем, размышляя о том, что будет, если вообще все лекари закончатся. Тогда получится, что их вообще не учили, и придётся открывать курсы обучения докторов вместо школы, а я… Я не хочу… Я детство хочу, а не «вечный бой». От этой мысли тихо всхлипываю, моментально оказавшись прижатой к Серёже.
— Что случилось, Милалика? — интересуется мамочка, даже не пытаясь уже кинуться ко мне.
— Не хочет она лекарскую школу создавать, заведовать и прочее, — объясняет мамочке всё отлично понявший Серёжа. — Моей милой детства хочется.
— И не надо, — качает головой мамочка. — Лекарей не будет — знахари найдутся, а они всяко больше знают, так что придумаем что-нибудь. Ты и так много сделала, маленькая.
— Ну а кто, если не мы… — вздыхаю я.
К вечеру, впрочем, я получаю ответ на свой вопрос. От сотни лекарей остаются трое, продравшиеся сквозь мой тест. Они не выглядят богатыми, двое очень молоды, лет по двадцать, а третий — седой старик с очень умным взглядом. Начинаю я со старика, и вот тут меня ждёт сюрприз. Он даже не приближается ко мне, зато начинает выспрашивать всю подноготную, особенно, откуда я так лекарское дело знаю.
— Значит, воин ты, царевна, — кивает он. — Ну, тогда всё понятно, приняла на себя проклятье, защищая близких, а на воинах такие проклятья долго не держатся.
— Что делать, я, в общем-то, знаю, — вздыхаю я. — И в волшебную таблетку не верю, но, может, есть способ ускорить?
— Есть, царевна, как не быть, — улыбается пожилой врач. — Травки попьёшь целебные, они тебе в крови восстановят всё, что надо. Любимый — это хорошо, но для массажа я тебе домового пришлю, он сделает лучше, ну а всё другое ты и сама знаешь.
— Спасибо, Евлампий, — улыбаюсь я. Жалко, кланяться не положено — в ноги бы поклонилась. — Мамочка! Это правильный доктор! — говорю я маме, на что она кивает.
— Значит, быть тебе, Евлампий, царёвым лекарем, — произносит мамочка, вызывая писаря.
Что характерно, старик сначала отказаться хочет, но я смотрю на него очень жалобно, и он соглашается. Двоих молодых мы определяем ему в ученики, отчего те почему-то благодарят от всей души. Мне даже интересно становится, почему так, и тогда один из молодых объясняет:
— Это же Евлампий! Он чудеса творит! Великое счастье — к нему в ученики попасть!
То есть доктор известный, а чего же он не во дворце был? Мамочку, я вижу, тоже интересует этот вопрос, поэтому у папиных советников наступают тяжёлые времена. Серёжа объясняет мамочке концепцию «отката», отчего она звереет прямо на глазах, а затем, развернувшись, куда-то уходит.