Операция завершилась слишком быстро, погас уже ненужный прожектор, только серая пыль покрывала истоптанный снег, словно экономная хозяйка чистила здесь свои ковры. В предутреннем сумраке всё казалось серым, небо, снег, стены фабричного склада, мутные, ещё уцелевшие стёкла в оконных проёмах. Даже лица людей, и те были серыми. Многие уже давно разъехались, никто не прощался, все исчезали тихо, один за другим, унося своё снаряжение. Внезапно Даша почувствовала зверскую, нещадную усталость. Она выронила из рук ледоруб, и, кажется, тело её больше не слушалось. Кто-то забрал у неё пояс с амулетом, но она никак не отреагировала.
- Поедешь со мной, - голос Романа заставил её очнуться, и она с удивлением обнаружила, что они уже на стоянке.
Даша не знала, как её сюда привели, не помнила, как перебралась через разрушенную бетонную ограду. События буквально выпадали из её памяти, отваливались, как куски серой плоти. В теле было пусто, совершенно, как в пустом холодном цеху. И только её оболочку - сапоги, джинсы и пальто покрывала серая пыль. Ей вдруг стало противно от осознания, что она вся в этой пыли, в этих останках. Она стояла, пошатываясь, рядом с заведённым внедорожником Лугачёва, и, по всей видимости, он собирался отвезти её домой. Ни мерса Калинина, ни фольксвагена поблизости нет. Значит, и выбора у неё тоже нет.
Перед тем, как сесть в машину, Лугачёв закинул всю свою экипировку в багажник. Девушке он приказал снять пальто, но её окоченевшие пальцы не собирались никому подчиняться. Тогда он сам стащил его и засунул в черный пластиковый мешок, к прочим грязным вещам. Потом он усадил её на переднее пассажирское сиденье. Салон успел разогреться, и Даша, наконец, смогла пошевелить пальцами, но по-прежнему не чувствовала своих ног. Перед глазами вставали какие-то дурацкие картинки, и тут же рассыпались, сменялись другими.
Когда Рома сел рядом, она попыталась пристегнуть ремень безопасности, но он удержал её за плечо. Даша с тревогой на него посмотрела, но лицо у него было спокойное, без признаков гнева или раздражения. И вообще без признаков каких-либо живых, человеческих чувств. Ладонь в толстой перчатке переместилась выше, с плеча на затылок... Да он их вообще снимает? И вдруг на шее сомкнулись тиски, в следующую секунду её согнули так, что лицом она ударилась в собственные колени, задев макушкой переборку. Такая боль прошила всю спину, будто позвоночник выдернули.
- А теперь запомни, мелкая сучка. Это был первый и последний раз, когда ты вышла с нами в поле...
Девушка пискнула, как мышь под трамваем, рука на затылке не давала ей даже вздохнуть.
- Ещё один фокус - и я тебя в такую букву скручу, что из тебя повидло полезет. Это доступно?
- Да...
Он отпустил её, и она с трудом выпрямилась. Воздух грубым толчком вернулся в лёгкие. На джинсах, обтягивающих колени, осталось влажное красное пятно. Даша вытерла рукавом кофты кровь, стекающую из носа, и пристегнулась.
***
В шесть с половиной утра Белунина вошла в гостиную, прижимая к себе свёрнутое в комок пальто. Грязные серые разводы покрывали её сапоги, а рукава кофты пестрели пятнами.
Михаил никак не выказал своего удивления. Он встречал её, не вставая из кресла, на нём была тёмная морковно-рыжая рубашка, коричневая бархатная жилетка и такие же брюки. Возможно, он не переоделся со вчерашнего дня. Бледное, осунувшееся лицо свидетельствовало так или иначе о том, что он провёл бессонную ночь. Воздух пропитался парами коньяка, портьеры пропускали совсем немного света, и тонкий срез сигаретного дыма повис в нём почти без движения.
- Я же просил, умолял... Не стоило тебе туда тащиться, видеть всю эту грязь. Это их работа, понимаешь?
- Я сама хотела.
- Оу, бенефис удался? Вот только вид у тебя не радостный.
- Лугачёв угрожал мне!
- Не может быть. Лугачёв никогда не угрожает. Он или наказывает... или воспитывает. А поскольку ты ещё жива и при всех конечностях, то значит, он всего лишь тебя воспитывал.