Ему бы наверняка понравилось бы). Во всяком случае, я решила, что это должно прийтись по вкусу кинорежиссеру, который хочет чувствовать себя господином всего, что обозревает.
Вот, что я взяла с собой. Только эскиз, но большой. Оглядев меня с головы до ног — проверяя контуры, — он смешал нам обоим по смертоносному мартини и развернул рисунок на письменном столе, прижав по углам солонками и перечницами. Неприятные минуты, можешь мне поверить. Мне они показались часами. Кевин ничего не говорил, только похрюкивал. Волосы с эффектной сединой то и дело падали ему на лицо, пока его глаза блуждали по извилинам реки, и сквозь завесу волос он скашивал глаза и они блуждали по мне.
Наконец он отступил на шаг и сказал: «Просто, бля, чудо. Вы дамочка, что надо, а? Подлинное искусство». Я ответила что-то вроде: «О, вы правда так думаете?» «Бля, а как же? — взревел он. — Я на дерьмовые комплименты не трачусь.
Спросите девочек, которые сюда заглядывают. С анкетами. — И он захохотал. — Вы ж их видели.
Я им говорю: дотягивай твои мозги хоть вполовину до твоих сисек, была бы ты, бля, Эйнштейном.
А вы как раз наоборот: мозги большие, сиськи маленькие». И снова захохотал. И вдруг сказал:
«Фильмы мои видели, а?» Я была честна: «Один».
«Ну и что скажешь?» Не знаю, подействовал ли его вывод а мозгах и сиськах, или джин в мартини, но рот у меня открылся, и я услышала, как разразилась целой тирадой. «Сыро и грубо, говоря откровенно, — сказала я, — Ни намека на характеры или остроумие. Женщины — просто чья-то собственность, которую трахают всякие извращенцы. Член в качестве оружия. Глупые инфантильные мужские игры». И тут, к моему изумлению, я расплакалась.
Бедный Кевин. Он вылетел из-за стола, беспомощно взмахивая ручищами, то ли чтобы погладить меня, то ли отшлепать. По моим щекам катились слезы и капали в мартини, и я почувствовала, что у меня вот-вот закапает из носа. Я кое-как выговорила «носовой платок!» Он залез в карман и вытащил огромный из белого шелка. Я всхлипывала в шелк, а он подливал мартини. Потом спросил: «Ну а ваш муж-то. Куда он подевался?» Я умудрилась кивнуть и провсхлипывать, что мы разъехались. «На стороне погуливал, а? Мудак! Такая, бля, девочка, как вы».
Я почувствовала благодарность к нему за эти слова, и поток слез начал высыхать. Потом я сказала, мужественно и добродетельно: «Так и вы ведь тоже. Почему? Почему мужчинам нужно столько женщин? Объясните мне. Ну, вот весь этот ваш парад секс-бомбочек; — сплошные сиськи, жопки и ноги до самого пупка». Он как будто удивился, словно никогда прежде об этом не задумывался. «Не знаю, бля». Потом вдруг тема его словно увлекла. «Возможно, последнее поле великих приключений, — сказал он. — Вот мой прадед был матросом. Кончил в Индии. Страшно ему там понравилось — колонизировать ее, вы скажете. Я все перечитываю его письма оттуда. Говорил, что, бля, страна эта языческая, и он был там, когда они подняли флаг над самой тамошней высокой горой! Как вам это? Целый, бля, континент. Ну, я ничего такого не могу, верно? Вот и остается поднимать мой флаг над бабами».
«Понимаю, — сказала я. — Над еще и еще одной дырой?» Тут он так басисто захохотал, что между стенами заметалось эхо. Я тоже засмеялась. «Бля, Джейнис, а ты своя в доску, нет, правда». И он шлепнул меня пониже спины.
Но я видела, что он был смущен. На самом деле ему вовсе не понравилось, что я сказала. Чем-то встревожила. Он плюхнулся на стул, заплел ногами ножки и уставился на меня с вызовом: «Дай-ка я тебе кое-что скажу, девочка. Прежде чем вставить мне или другому мужику фитиль, ты подумай о женщинах. Я и Арри там не то чтобы их насилуем, знаешь ли. Мы же говорим не о невинных жертвах мужской похоти (он блистательно изобразил визгливый чопорный голос Ах-махн-ды).
Девочки получают, чего хотят. Их же никто сюда не гонит. Никакого: „А ну раздевайся или получай расчет!“ Никаких тебе белых рабынь. Для них, бля, это такое же ихнее приключение; хотят, чтобы их оттрахал кто-то, кого они считают знаменитостью. А я этим знаменит, чего уж там. И они просто это знают»; — И опять он басисто хохотнул. «Ну а Манди дальше по улице, у нее же на заднице не проштамповано „продано“. И она сидит, бля, ждет, не объявится ли покупатель.
Я один раз купил и не пожалел. Смачно. Я же о том, что мужику делать? Узлом завязать? А вообще, что ты поделываешь, как узнала, что старина Арри трахает чью-то еще жену? В подушку слезы льешь, а?
Не знаю, что на меня нашло — возможно, подействовало, что и у него с Амандой было, — но я сказала: „Нет, трахаю, чьих-то чужих мужей“.
Вот теперь я знаю, что значит „обалдел“. Лицо у него побелело, рот открылся и щека задергалась.
Потом очень тихо он сказал: „Ну, так оттрахай между ними и меня, красотуля“. Потом надолго на меня уставился, и все начало меняться. Хочешь знать остальное? Ну, мы поднялись наверх, и он начал меня раздевать, и клянусь, так, будто я была самое хрупкое, самое бесценное, чего он когда-либо касался. Он был невероятно нежным. Эти громадные лапы казались шелковыми. У него тело гориллы, но это никакого значения не имело. Он взял меня, точно Байрон, и я совсем сошла с ума.
Бог знает, в каком часу я ушла. Он сделал мне омлет — и опять я заметила то же изящество его ручищ. Когда он помог мне надеть пальто, то погладил меня по волосам и сказал: „Да, ты была чудесной. Я бы мог в тебя влюбиться. Тебе же нужно, чтобы кто-то тебя любил“. А потом подпортил все, добавив: „А сколько ты с меня сдерешь за картину? За пан-н-но, как ты ее называешь?“ Я засмеялась и сказала, что сейчас суммы не назову. Чтобы не получилось „за оказанные услуги“. „Сверхпанно, так сказать“, — добавила я, как мне казалось, не без остроумия и снова засмеялась, но его это как будто ранило, и мне стало стыдно.
Вот так. Как ты это восприняла? Двое за один день. Отвратительно, не так ли? Но знаешь, Рут, нынче утром я проснулась, думая о Гарри, о том, сколько раз он возвращался домой и от него разило другими женщинами. Ну и прочие явные свидетельства, которые я научилась распознавать: галстук, завязанный не так, как когда он уходил, волосы, еще влажные после душа, дыхание, намекавшее на зубную щетку, хранящуюся где-то еще.
Было как-то странно думать об этом, и о всем том гневе, который я накопила в себе. И я поймала себя на вопросе: а не испытывал ли Гарри того же, что я с Кевином — мгновения нежности и любви, золотую радость, какую я дать ему была не способна. Но почему не способна, как ты думаешь? А потом я подумала, будь я такой женщиной, как я сейчас, не поступала бы я как Гарри?
Могла бы я любить его — а я его любила! — и все-таки проделать это? Ответа, конечно, нет ц не, будет. Последний шанс потерян.
А теперь? Изменение темпа: после моего последнего письма произошло еще много чего. Поверишь, мне нанесла визит Ах-махн-дах? Умоляя, чтобы я дала свободу Гарри. Я чуть не рассмеялась. „У меня нет никаких ключей, — сказала я. — Гарри свободен поступать, как ему хочется“. Ее немножко перекосило. У меня возникло ощущение, что Гарри именно так и поступал, что в этом вся беда. Почти наверняка у него уже завелась маленькая балтийская шлюшка. Но к какому колдовству я могла прибегнуть, по мнению Аманды? Брошенную жену упрашивает та, которая отбила у нее мужа? Абсурд! Видимо, она в отчаянии, глупая стерва. И, гм-гм, груди у нее и правда нуждаются в поддержке. Висячие сады Сисирамиды.
А теперь — что куда важнее — мои заказы!
Их все больше. Билл, архитектор, требует еще одно панно. Почему? Или он правда считает, что я хороший художник? Более того, его гнусно-богатые клиенты на Челси-Рич, по его словам, очень заинтересовались. Он показал им фото своего „плавучего домика“. Я знаю, по-твоему, мои блистательные успехи в художественной школе были зряшной тратой времени, но похоже на то, что гений только выжидал случая, чтобы дать о себе знать. Согласись, тридцать пять лет — идеальный возраст для созревания таланта. Так или не так, а за углом тугие мошны звенят и побрякивают, откуда ни возьмись. Плюс прозрачные намеки на оплату выездов на натуру для эскизов. Ну, мы все знаем, что за этим кроется. Интересно, знает ли Нина. Надеюсь, что да, распутная баба. Мне будет очень приятно набрать очко за ее счет.