Денисов прилег около машины, просматривая старую “Вечерку”, подобранную им в кузове. Он понимал, что не должен браться за дело слишком рьяно. Иногда по зову Губенко Денисов поднимался, брал в руки лопату и срывал какой-нибудь бугорок, на который указывал ему все тот же Губенко. Шагалов в это время смотрел в трубу и делал пометки в тетрадке, а Губенко ходил чуть поодаль с планкой.
Денисов опасался вначале, что работа, лишенная внутреннего смысла, подействует на них угнетающе, но, к счастью, у Шагалова был наготове целый арсенал анекдотов и шуток, над которыми сам, впрочем, он ни разу не улыбнулся. Нервозность у Денисова прошла почти совсем, и ему стало весело, как перед экзаменом. Это было то неудержимо заразительное веселье, которое может пройти неожиданным холодком по сердцу. Он копал землю, чинил Шагалову карандаши, носил за Губенко планку и вдруг был совершенно сражен одной короткой фразой, которую Михаил Иосифович между дел бросил Шагалову.
— Новожилов нас разгадал.
С того момента, как “топографы” расположились на лугу, хозяин дома, которого в деревне называли Лукоянычем, и его постоялец не отходили от окна.
— Наконец-то возьмутся за интернат, — заметил по поводу “топографов” Лукояныч. — Оно бы хорошо!
Пенсионер, бывший бухгалтер совхоза, живший уже несколько лет бобылем на отшибе деревни, Лукояныч изрядно истосковался однообразием жизни и жаждал вокруг себя движения, суеты, какого-то действия. Его постоялец, приехавший на пару недель из Москвы, чтобы отдохнуть, подышать лесным воздухом после болезни, был настроен иначе. Он сумрачно наблюдал за работавшими, ни на секунду не выпуская из виду всех четверых.
— Детям будет неплохо, — продолжал Лукояныч, — речка рядом, лес — тоже, земляника, грибы… Только дорогу подремонтировать. Интернату законно автобус положен, полуторка Учителя бы в деревне молоко покупали, яйца. На два месяца и мне, пенсионеру, пойти в интернат поработать, — Лукояныч оглядел стены своего запущенного дома. Отсутствие хозяйки чувствовалось здесь в каждом углу, в сыром воздухе плохо проветриваемого помещения. Полы давно уже не подметались, со стен свешивались почерневшие провода, а стоявшая у окна металлическая кровать с панцирной сеткой была чуть прикрыта коротким фланелевым одеяльцем.
— Да, — пробурчал постоялец — Будет дело…
Давая в райотделе уничтожительную характеристику Новожилову, майор Горбунов был недалек от истины. Не в меру вспыльчивый, завистливый и недалекий, Новожилов словно жил в особом мирке, заполненном до краев извечной подозрительностью, опасениями, личными счетами и какой-то дремучей неосведомленностью обо всем, что находится вне его узких мелочных интересов и забот. Поэтому даже в делах простых и понятных Новожилов постоянно попадал впросак, отчего его обычная неуравновешенность с годами становилась все заметнее для окружающих и принимала характер заболевания. Дерзкое ограбление, которое стоило жизни сторожу ювелирного магазина и за которое его теперь разыскивали, было, по существу, задумано другими, а Новожилов оказался втянутым в число участников, причем на главную роль. И теперь, вынужденный скрываться в глуши, не получая ни от кого ни помощи, ни поддержки, он проклинал и воров и милицию, а больше всего ту цепь случайных и неблагоприятных для него обстоятельств, которые приковывали его теперь к окну дома Лукояныча и заставляли сжимать в руке старый и весьма ненадежный в этой ситуации “дамский” пистолет.
За свою достаточно неустроенную жизнь Новожилов имел немало возможностей следить издалека за работой и геологов, и геофизиков, и топографов. И все же, наблюдая за “работягами”, возившимися у теодолита, он так и не мог понять, кто перед ним, и, повинуясь одному лишь инстинкту самосохранения, заранее решил, что перед ним именно те люди, встреча с которыми не сулит ему ничего хорошего.
— Сколько детей могут поместить в школу-интернат? — спросил Лукояныч. — Человек триста? Пятьсот?
— Интернат! Олень безмозглый… Здесь такой интернат начнется — только держись!
Лукояныч недоуменно посмотрел на своего обычно сдержанного и молчаливого постояльца и ничего не ответил.
Новожилов быстро прошел во вторую комнату, где жил сам Лукояныч. Отсюда к лесу выходили три окна, и дорога была недлинной, но между домом и лесом, у машины, лежал с газеткой парень в светлой куртке. Он, безусловно, сразу заметил бы Новожилова, если бы тот попытался вылезти из окна и бежать в лес. А к крыльцу все время было обращено лицо второго парня, работавшего с планкой. Бежать из дома невозможно.