Эдесян зашел, проигнорировав «Вольно», застыл на пороге, вытянув руки по швам.
– Вы понимаете, ун-дег», я человек бла-агог’одный. Двог’янин, понятно вам? – Он достал стопки, из которых они пили с Вардгесом, достал коньяк. – Я пг’ежде всего – за спг’аведли-ивость. И я убежден, что пг’оцесс по вашему делу завег’шился спг’аведливо. Бег’ите стопку и г’адуйтесь, что живы.
И опрокинул в себя коньяк.
– Коли пег’ед ггафиней вы чисты, так тому и быть. Но в офицег’ы должны идти люди – бла-агог’одные. Понятно вам, соба-а… пг’остите, ун-дег?
Эдесян ответствовал, что понятно, и испросил разрешения идти. Стопка осталась нетронутой.
От капитана направился прямиком в госпиталь – к любимой. Сил у Голубки хватило лишь на один рывок – от койки до суда. Обратно унесли на руках.
Эдесян присел на стул, у постели юной графини. Ольга коснулась его руки.
– Я так расстроена.
– Чем? Я ведь жив.
– Но ты не станешь офицером.
– Велика беда!
Он задумался на минуту.
– А знаешь, Аствацатуров прав – паршивый из меня учитель.
– Что?
– Я за эту войну насмотрелся на всякое. Понял, что убийство убийству рознь. Иония меня многому научила…
– Она меня отравить пыталась!
– И этого я ей никогда не прощу. Но и она, и Ануш, и сотни других заставили меня посмотреть другими глазами на войну. Пусть Вардгес получает награды, мне они больше не нужны. Раньше турки были для меня врагами потому, что нам так сказали. Сейчас – из-за того, что они уничтожают мой народ. Не в бою, а подло, в спину. И народ Ионии тоже. В Ване я плохо обучил добровольцев. И эрзерумских – не так хорошо, как хотелось. Но я исправлюсь. Будут новые. Много новых. И полковнику больше не придется меня уговаривать. Я буду их учить и подготовлю наилучшим образом. И, если понадобится, возглавлю.
– Ты уйдешь из российской армии?!
– Пока не знаю. Но я не уйду от своего народа.
– А я – от тебя не уйду.
Ольга прижалась к нему, и Эдесян обнял ее, хрупкую, белокрылую. А перед глазами на одно лишь мгновение мелькнуло:
Черная голубка кружит высоко в небе.
Всё медленней и медленней, наконец, начинает падать.
Но даже на земле слышно, как с каждой секундой затихает сердце птицы.
И каждый удар отзывается словом: Гаспар… Гаспар… Гаспар…
…Боль затмила разум.
Сквозь пелену мути виднеются серые мундиры с золотыми поясами. Боль заставляет ее говорить. Рассказать, как ненавистны ей владельцы этих мундиров, как проклинала она турок, убивших родню и друзей, и как клялась отомстить. Как согласилась на предложение османского офицера, развлекавшегося с ней до утра: «Или ты с нами, или отправляешься вслед за семейкой», не из страха согласилась, а чтобы ближе к врагу быть. И когда вела русских тропою секретною, каждый их шаг был во имя ее мести.
Ответом был плевок.
– На том твоя месть и закончится.
Серая форма сменяется черным одеянием палача.
Лохмотья, что прикрывали ее тело, летят на пол. Тело облито уксусом. Руки и ноги привязаны. Острый скальпель впивается под ключицу, теплое и густое течет по спине. Иония знает, что ее ждет. Боль от пореза – только начало.
– В сознании. Она должна оставаться в сознании до самого конца.
Как бы ни так. Иония убивала других, но себя – никому не позволит. Для себя она избрала легкую смерть. Ее сердце уже бьется слабее. С каждой секундой замедляет бег. Ударов всё меньше, но в каждом – молитва за свой народ.
И в каждом – имя, что повторяла все эти дни.
И с каждым – всё меньше боли.
Второго надреза она уже не почувствовала.
Через год, зимой 1917-го, начался распад русской Кавказской армии. Но у Гаспара Эдесяна к тому времени была своя…