Одной рукой турок погружает его голову в воду. В отместку Алькандр вцепляется под водой в его член.
– На помощь!
– На турка!
– Ну, хватит, им пора умолкнуть! – ворчит дон Альваро. – Амедео, вели всем подняться на борт, похоже, они достаточно освежились, мои голубчики!
Как лицемерие и интриги царят в высоких сферах, так глубоко внизу прячутся свои маленькие тайны и совершаются вероломные предательства. Окружающим в диковинку обычай капитана никогда не снимать сапоги, но не менее странно, что Николь Гомбер, необычайно толстый певчий Карла-Квинта, никогда не расстается с набедренной повязкой – куском грязного льна, который служит галерникам штанами. Даже в воде он стыдливо заботится о том, чтобы эта тряпка оставалась на месте, что приводит взрослых мужчин в мальчишеский восторг и располагает к сомнительным шуточкам. И уж эту-то тайну нахальные и скучающие от безделья каторжники непременно должны разоблачить.
Едва Николь берется руками за веревочную лестницу, чтобы втащить на борт свое жирное тело, подобное нагромождению спасательных кругов, ожидающий сзади Содимо срывает тряпку с его внушительных ягодиц. Но вместо хохота заговорщиков, ожидающих развязки грубого фарса, раздается вопль, в котором отвращение перемешано с ужасом. Ибо в том месте, где должны располагаться детородные органы, у бедняги оказываются безобразные шрамы. То есть, яички полностью отсутствуют, а в безволосом паху болтается подобие дождевого червя, более тщедушное, чем пипка ребенка.
Тучный певец наливается дикой яростью. Непристойно выгнувшись, он поворачивается животом к тем, кто еще в воде, широко расставляет ноги и демонстрирует свои чудовищные стигматы.
– Вам очень хотелось узнать? Ну что ж, смотрите! Рассмотрите, как следует, раз представился случай, и раззвоните об этом повсюду. Да-да, я скопец! Кастрированный как каплун на птичьем дворе! Однако я кастрат двора Бургундского и стал таковым по воле тетки нашего императора, Маргариты Австрийской, будь она проклята, эта потаскуха!
Оказавшись на палубе, он, не прикрываясь, пробегает по ней – пусть все любопытствующие увидят, каким позором отмечено его тело. Но никто уже не смеется. Он страшен, его сотрясает пронзительно-визгливый хохот, никому не хочется оказаться на его пути, и все уступают ему дорогу во время его безумной пробежки от кормовой рубки к носу корабля. Как он, однако, проворен, этот толстяк, несмотря на свою рыхлость! Он перепрыгивает через весла и снасти, хватается за рею и раскачивается над волнами, затем подтягивается на руках и съезжает прямо на конвойного. От страха оказаться раздавленным, тот роняет свою короткую шпагу. Николь подхватывает ее, и положение становится опасным.
Чтобы остановить его, понадобилась вся профессиональная хитрость Аугустуса. Рулевой, качнув корабль коротким поворотом штурвала, направляет бегущего прямо под сеть. Ослепленный яростью Николь не замечает ее. Верша падает, и тщетные попытки освободиться быстро превращают певчего в гигантскую сардельку, бессмысленно извивающуюся на планшире. Удар по затылку довершает дело.
И тогда Гаратафас раздвигает толпу сгрудившихся людей. Обомлевшие, они наблюдают, как без малейшей дрожи в атлетических мускулах, достойных резца Микеланджело, он вскидывает себе на плечи эту человеческую тушу и с необычайной осторожностью опускает ее на палубу, проследив, чтобы ни голова, ни ноги Гомбера не ударились об узкий трап.
Столь благоговейное обращение с грудой жира развязывает змеиный язык Содимо ди Козимо:
– Турки – большие ценители по части кастратов. Этот, похоже, нашел себе милашку!
– Чтобы забить ей! – добавляет Алькандр, приветствуя турка и певца непристойными жестами.
Гаратафас не отвечает. Он укладывает Николь на ближайшую скамью для гребцов, со стремительностью кошки прыгает на Алькандра, хватает его за голову и впечатывает ее в лицо Содимо. Последствия страшного удара чудовищны – у художника расквашен нос, а его выбитые зубы впечатались в лоб педераста. Содимо вопит, обливаясь кровью, под оглушительный хохот гребцов, тотчас перенацеливших на него отточенные сальные шуточки.
– А турок неплохо тебя отдолбал! Вы получили удовольствие, мадемуазель кисточка?
– Не зайдешь ли и ко мне вечерком? Давненько моему птенчику не доставалась самочка!
Длинная плеть Амедео, из бычьих жил, с треском щелкает о палубу. Спины пригибаются, языки прячутся за плотно сжатыми зубами.
– Молчать! Тихо! Так тебе и надо, Содимо, сам напросился. Будешь знать, как выплевывать свой яд на кого ни попадя. Надеюсь, теперь мы тебя не скоро услышим! А ты, Гаратафас, останешься на три дня без еды. Здесь я вершу суд, на этой галере! А ты сидишь на веслах и повинуешься! И благодари твоего вонючего бога за то, что он послал тебя сюда, а не на галеру венецианцев. Там за подобный акт сострадания тебе пришлось бы разделить участь Гомбера!
Певчий открывает глаза и видит над собой улыбающееся лицо турка, который, не спуская с него глаз, распутывает сетку. Николь испуганно дергается, но рука Гаратафаса спокойно ложится на его плечо.
– Тише, друг, тише! Все позади. Теперь, когда они в курсе, тебя никто больше не тронет. Да и я не собираюсь тебя съесть, слишком уж ты похож на борова, а это не мое меню!
И Гаратафас заливается добродушным смехом. Освобожденный от пут Гомбер уже может приподняться на локте. Он видит окруживших его гребцов, внимательно и боязливо разглядывающих его. Стоящий ближе всех Вивес держит в руках тряпку, служившую Гомберу набедренной повязкой. Он не решается ее протянуть ему.
– Знаешь, мне кажется, они даже сочувствуют тебе.
Одни улыбаются ему непроизвольно, другие отводят глаза, а кое-кто прикрывает руками пах, встречаясь с Гомбером глазами – их аж скручивает от ужаса при одной только мысли об оскоплении. Содимо ди Козимо, забившийся в угол и обессиленный, рыдает, комично всхлипывая над каждым осколком своих зубов, которые Алькандр извлекает один за другим из своего разбитого лба. Каторжники с гримасой отвращения отходят от них подальше, очертив границу презрения. Вивес протягивает Гомберу его набедренную повязку.
– Ну-ну, тебе больше нечего бояться…
– Зачем, Гаратафас, ты это делаешь? Зачем тебе меня защищать? Ты турок, я христианин. Разве нам от рождения не предначертано вечно ненавидеть друг друга?
– Когда ты узнаешь мою историю, ты поймешь…
– Так расскажи, Гаратафас, расскажи! – послышались просьбы. – Разве мы все не оказались тут лишь потому, что искупаем несчастные обстоятельства, которые наши судьи называют грехами?
– Мой брат принадлежит дому великого султана, – начинает Гаратафас. – Он старше меня и был моим единственным другом. Однажды вечером в деревню возле Смирны, в которой мы родились, явились люди султана Селима Грозного. Было начало марта, и погода стояла достаточно мягкая, чтобы нам разрешили играть около дома. Из полумрака внезапно выступили всадники и окружили наш дом, да так, чтобы никто не смог проскользнуть между ними. Мы увидели богато убранные носилки, с которых сошел человек в роскошной одежде. Он приказал двоим сбирам схватить нас и раздеть донага.
Янычары, вбежавшие в дом, крепко держали наших родителей, приставив им к горлу сабли. Мы кричали и плакали, ни на что другое мы не были тогда способны. Я был более хрупок, чем мой брат. Мне было десять лет, и у меня не было этих мускулов, выкованных годами, проведенными на галерах – я никого не мог защитить. Тот человек посмотрел на меня и сказал: «Слишком хил!»
Он обернулся к моему брату, с наслаждением прошелся ладонью по его коже и приказал его забрать. Моя мать кричала как раненое животное. Он ее спросил: «Женщина, сколько лет твоему сыну?»
Она прорыдала: «Двенадцать…»
Из своего широкого рукава он достал кошель, вынул из него двенадцать золотых монет и бросил их на землю. Мой отец потянулся к ним. Солдат, державший саблю у его горла, позволил отцу подобрать эти монеты. Таких огромных и блестящих мы никогда раньше не видели. И этот человек, голос которого журчал как струи фонтана, сказал:
«Взгляни на это золото, бедняк, и пусть твоя жена осушит слезы! Тут двенадцать монет – по одной за каждый год жизни твоего сына. Но я хочу дать тебе больше, потому что я посланник милостивого султана, а его щедроты безграничны. Я уступаю тебе весь этот кошель в обмен на твоего мальчика и его будущее. Он юн. Его гладкая кожа и ясные глаза свидетельствуют о многих достоинствах. А я никогда не ошибаюсь. Ибо я Бебейид, привратник сераля – единственный из оскопленных, кому всегда открыта дверь во дворец господина нашего султана, да благословит его Магомет. Мне дана власть отбирать детей, которых я сочту достойными служить ему. Однако я вовсе не людоед. Я сам когда-то был как твой сын. И поверь мне, мы сделаем для него то, чему нет цены. Или, впрочем, есть: единственная плата – его мужественность. Сущий пустяк, на самом деле, потому что он всего лишь не познает женщины, зато среди мужчин он будет подобен принцу – ему будут оказываться почести, и он займет положение в тысячу раз лучшее, чем ты когда-либо сможешь ему предложить! Твой повелитель Селим, да хранит его Аллах, нуждается в слугах при своем дворе. Он желает также обеспечить ими будущий двор своего юного наследника Сулеймана. И это поручено мне, Бебейиду, – отыскивать для него самых лучших прислужников. А потому я говорю тебе: мне нравится твой сын. Я покупаю его за все содержимое этого кошеля. Уже не за двенадцать – за пятьдесят золотых монет. С ними ты сможешь приобрести эту деревню, в которой стоит твой дом, и столько земли, сколько ее могут охватить твои глаза. Моли Аллаха за твоего султана Селима, который забирает у тебя твоего сына единственно ради славы своего собственного. Как зовут мальчика?»