«Что это за камешек, который делает пену?»
«Это мыло. Ты его никогда не видел?»
«Нет. А почему от него пузырьки?»
«О-ля-ля, я не так сведуща в алхимии, чтобы тебе это объяснить, и да хранит меня святая Варвара от таких познаний! Но моет оно превосходно, даже если его действительно выдумали эти нехристи из Алепа[12], как рассказывают».
«Скажи, Эделина, а где это мы находимся? Чей это дом? Я никогда не бывал в таких приятных домах».
«Ты в Конде-на-Шельде. Повернись, я вымою тебе попку!»
«А кто этот человек, который взял меня на свою лошадь? Это его дом?»
«Этот человек – знаменитый Жоскен Депре, самый главный среди музыкантов. Он бывал при дворе у всех благородных господ. Ему аплодировали герцоги Милана и Феррары, римские папы, которые за это время трижды сменились, и даже король Франции. Все они дарили ему высокие должности и всевозможные канонические привилегии. А сюда он удалился на покой и живет здесь в уединении. Теперь помоем тебя спереди – вот этого птенчика с его миленькими сестренками!»
Эделина смешно теребила и вертела мою детскую мошонку, взвешивала на ладони яички, оттягивала крайнюю плоть, потом пробормотала неотчетливо:
«Хм… десять, одиннадцать лет, не больше… и ладно скроено».
По ее лицу как будто скользнуло и быстро исчезло облако грусти.
«А чего он хочет от меня, этот господин Жоскен?»
«Ну, это ты скоро узнаешь. Только если опять будешь задавать столько вопросов, тебе не тотчас на них ответят! Теперь надень вот эти штаны и этот кафтанчик. Всегда начинай с правой ноги, потому что если начнешь с левой, весь день будет испорчен. Вот так. Покажись-ка мне».
В каком-то странном окне с изогнутой рамой я увидел мальчика в светлых кудряшках, очень красиво одетого – сверху во что-то голубое и присборенное на талии, снизу – в черные штаны. Когда я поворачивался направо, он поворачивался налево; когда я протягивал руку, он делал то же самое, уставившись на меня удивленно выпученными глазами.
«А это кто такой?»
«Это ты, малыш! О, святая Варвара, он не только никогда не видел мыла, он даже не знает, что такое зеркало! Что же с ним будет делать маэстро Жоскен?»
«То, что пожелает Господь, пославший его мне на моем пути! – произнес тот, неслышно появившись в комнате. – Итак, тебе удалось привести его в порядок? Отлично, теперь оставь нас. Ступай и приготовь праздничный ужин. А также спустись в погреб и принеси на сегодняшний вечер хорошего вина».
Эделина исчезла, оставив меня наедине с Жоскеном. Старик произвел на меня ошеломительное впечатление! Он был еще выше и стройнее, чем мне показалось при нашем первом знакомстве, да еще этот удивительный алый тюрбан на голове! У него были завораживающие глаза, исполненные такой ясности и такого спокойствия, как если бы перед ними прошли целые столетия. В какой-то момент его взгляд пронзил меня насквозь, и я испугался, но его зрачки таили в себе столько доброты и нежности, что мои опасения исчезли. Он положил мне на плечо свою тонкую костлявую руку, усыпанную мелкими пятнышками, и, слегка подталкивая, привел меня в комнату чудес.
Окна, переплетенные клетками, были открыты, большой камин загорожен деревянным экраном, во избежание сквозняков. Со сводчатого потолка, расписанного смешными и непонятными фигурами, свисали люстры, похожие на кружево из бронзовых нитей. Вдоль всей комнаты стояли сундуки, разрисованные испанскими балаганными сценками. Позже я узнал, что это были подарки принцев крови, которым он служил. На стенах – опять эти странные окошки с нашими двойниками – то, что Эделина назвала зеркалами. На высоких подставках, похожих на аналои, лежали большие раскрытые прямоугольники, испещренные таинственными значками, черными и красными, на белом фоне.
Жоскен подвел меня к одному из этих предметов. Он взял мою руку и тихонько погладил ею пергамент. Я был зачарован этими прямоугольными штуками, в которых прятались еще другие, потоньше, и на каждой были нарисованы странные знаки вокруг маленьких картинок. Я узнал на них Иисуса и Богородицу, а вот цветок фиалки, а там распятие, потом осы, а еще дальше – Воскресение с маленькими бесенятами вокруг.
«Что это?»
«Книга, разве ты их никогда не видел? Но какой же я болван, разумеется, не видел. Ты так прилично выглядишь, что я почти уже забыл, откуда тебя вытащил. Ну ладно, подойди ко мне и расскажи немного о себе…».
Я ему поведал все мои несчастья. При упоминании о песенке «Fortuna desperata» в его глазах блеснула искра. Он пожелал, чтобы я спел ее. И я исполнил это со всем возможным старанием.
Fortuna desperata
Iniqua e maledetta
Inimica e crudele,
Amara piu che fele,
Fortuna desperata…[13]
Должен признаться, я никогда не понимал того, что пою, кроме, пожалуй, первых слов, немного напоминавших мне пикардское наречие – язык моего селения. Жоскен научил меня правильно произносить слова этой песни, сказал, что они итальянские и что это язык страны, с которой он познакомился очень давно и был там увенчан лаврами. Он рассказал мне о Миланском соборе, о его истории, о мессах, которые слагались и исполнялись для сеньоров Сфорца, назвав их «поселянами знатного происхождения». Когда я упомянул о приоре церкви Святого Варфоломея, он мне поведал, что и у богатой знати встречаются эти печальные свойства, приведя в пример необычайную жадность Гераклия д’Эсте. Жоскену даже пришлось поднять его на смех в мессе, чтобы напомнить о множестве опусов, сочиненных по заказу этого князя, но так и не оплаченных им.
Как, черт возьми, это можно сделать – высмеять в мессе? Я пришел, как вы можете догадаться, в совершеннейший восторг от всего, что говорил мне этот человек. Ему было, по его словам, около семидесяти лет, хотя точного года своего рождения он не знал.
«Этим мы с тобой похожи, дитя мое. Наше скромное рождение не вписано в анналы истории. Только имена знатных попадают в книги, которые ты здесь видишь. Такие как мы могут рассчитывать лишь на свою память, порою слабую, о предках, если они не были отняты у нас слишком рано войной и чумой, или на крепость своих зубов, если нам удалось их сохранить! И если однажды мы увидим наши имена на этих страницах, это будет знаком великой славы, честно заслуженной нами! Быть может, такое случится и с тобой?»
Он надолго умолк, мечтательно глядя на огонь свечи. Потом обернулся ко мне, и я опять встретился с его зелеными глазами:
«Знаешь, я думаю, что Фортуна не для того оставила тебя на обочине дороги, чтобы ничего хорошего ты уже не дождался. Сегодня вечером я напишу твое имя. Смотри!»
Он схватил перо, раскрыл тетрадь с белыми страницами и наверху первой из них начертал: Николас Гомбер.
«Завтра же я научу тебя писать твое имя и, вместе с этим, множеству других вещей! Возьми эту тетрадь и береги ее. Она будет твоей первой книгой, предназначенной только для тебя и принадлежащей только тебе!»
Жоскен нежно поцеловал меня в лоб и, с увлажненными глазами, благословил.
Воскресив в памяти свое прошлое, певчий погружается в молчание. Его глаза блестят от подступивших слез, но Содимо, это упорное насекомое, разрушает чары воспоминаний, за которыми внимательно следит каждый на притихшей галере.
– Да оставь ты свои книги и лучше расскажи нам о своих яйцах, моя пухлая курочка! Николь ты или Николас, черт один, говори же, как тебя ободрали!
Никто не смеется в ответ на его беззубую остроту, зато на его голову обрушивается оплеуха Гаратафаса.
– Заткни глотку, сволочь! Жалкое отребье!
– Перестань, Гаратафас, оставь его, – просит Гомбер. – В конечном счете, в этом и заключается суть моей истории, просто я слишком долго блуждаю по лабиринтам прошлого.
– Нет, продолжай! Продолжи нам рассказ о твоем учителе, потому что все мы знаем, по крайней мере, одну из песен знаменитого Жоскена, – восклицает Вивес.
– О, горе мне! – подсказывает Родригес.
– А мне больше всего нравится Чаровница, – объявляет Лефевр.
– Я ей предпочитаю Юную девицу! – хохочет Делла Ровере.