Старик на мгновение заколебался. Он предпочел бы назвать мальчика своим сыном, но этого делать нельзя.
– …дорогое мое дитя?
– Да, Ваша Светлость. Но лучше бы не слишком скоро! Мне нравится здесь… и потом, мне хочется быть с вами.
Иероним направляется к террасе монастыря Юста. Пристроенная к стене церкви отцов иеронимитов, она нависает над водоемом и фруктовым садом. Немного дальше начинаются густые кустарники, леса и горы, которые почти пропадают в мутновато-пыльном свете – таком как на полотнах любимого императором Тициана. Высоко в беловатой лазури кричит одинокий сарыч. Ребенок поднимает голову и смотрит на парящую птицу.
– Светлость, а это правда, что турки охотятся с сарычами?
– С ястребами, иногда с орлами, насколько мне известно. О сарычах я не слышал…
– Они, наверное, прекрасные охотники, если так…
– Безусловно, они почитаются таковыми. Но ты должен знать, что у них не наша вера. Я воевал с ними всю жизнь.
– Как король Филипп?
– Да, и если ему поможет Бог, он это продолжит.
Он чувствует признаки начинающейся мигрени в затылке своей седой головы.
– Кихада, помогите мне вернуться в мою комнату. Я должен продиктовать вам нечто важное.
Император, удалившийся от мировых дел три года тому назад – после своего торжественного отречения, ошеломившего все европейские дворы, – жестом подзывает к себе Иеронима. Мальчик приближается. Карл гладит его по волосам и по щеке, целует в лоб. Иероним ничего не имеет против. Он очень привязан к старику, который часто вызывает его к себе. Отец мальчика охотно идет навстречу этому желанию. Император опускает свою искалеченную подагрой руку. Мальчик забирает свой арбалет и убегает.
– У него такая же кожа, как у его матери, – вздыхает Карл, вернувшийся к себе. – Как вы его находите, Кихада?
– Прекрасный ребенок, Ваша Светлость, точная копия своего отца. И тот же высокий ум, насколько я могу позволить себе судить.
–Ах, что вы знаете об этом? Не будьте льстецом! Время этих игр прошло. Вы один из очень немногих, кто знает правду об этом ребенке, а потому говорите без уверток.
– Ваша Светлость, я совершенно искренен. Мальчик очень живой, без единого изъяна, как на теле, так и в сердце.
– Мне тоже так показалось. В нем нет ни одного из пороков Карлоса. Вы принесли письменный прибор? И перо? Хорошо, пишите. Это к моему сыну Филиппу. Я знаю, что он исполнит мою волю.
Заявляю, что во время моего пребывания в Германии, будучи вдовцом, я произвел на свет от незамужней женщины внебрачного сына по имени Иероним. Я пожелал и желаю ныне, в силу некоторых причин, располагающих меня к этому, чтобы он, если обнаружит такую склонность, принял постриг в какой-либо монашеский орден, по собственному выбору и соизволению, без всякого насилия или противодействия с чьей бы то ни было стороны. Но ежели окажется, что он не сможет принять такое решение и предпочтет монашеству жизнь в миру, то моя воля и мое распоряжение предписывают, чтобы ему регулярно, каждый год, выдавалось от двадцати до тридцати тысяч дукатов дохода от Неаполитанского королевства. Наряду с этим доходом ему должны быть назначены в пользование и распоряжение земли и вассалы. В остальном, независимо от образа жизни, которому решит посвятить себя указанный Иероним, я строжайше рекомендую моему сыну и моему внуку-инфанту чтить и уважать его, внушить всем уважение к нему и признать за ним надлежащее ему достоинство. Требую сохранить, принять к сведению и привести в исполнение сей письменный наказ, под которым я подписываюсь моим именем и моей рукой и который я запечатываю моей секретной малой печатью. Письмо это должно быть рассмотрено и приведено в действие как дополнение к моему завещанию.
– Это все, Ваша Светлость?
– Да, Кихада. Вскорости вы передадите его донье Хуане в Вальядолиде или там, куда она захочет перевести двор, лишь бы это не был Мадрид. Этот мальчик должен быть рядом с инфантом и его наставником Онорато Хуаном.
– Вы говорите, вскорости, Ваша Светлость? Значит, вы больше не хотите, чтобы ребенок был рядом с вами?
– Кихада, это «вскорости», которое я употребил, означает час моей смерти. Помогите мне лечь, монахи сейчас отслужат мессу за упокой души императрицы. Моя душа в ней также нуждается.
Внебрачный сын Карла V – тот самый, который позже прославится под именем Хуана Австрийского как победитель турков в битве при Лепанте, – отыскал щель в стене монастыря. Он проскальзывает в нее. Сарыч кружится над его головой и кричит, как будто зовет его последовать за ним. Некоторые раввины и муллы придерживаются легенды, согласно которой в давние времена, в пустыне, подобная птица долго кружилась над головой Измаила. Как некогда внебрачный сын Авраама, Иероним достает из колчана стрелу и в точности, как тот, промахивается по птице.
Сарыч усаживается на самый верх колокольни Юста. Под его когтями плывут голоса иеронимитов, которые император тщательно отбирал для своего убежища. Он потребовал у ордена самых лучших его певчих, поставив условие, чтобы ни один из них не жил в миру. Ему хватило этой слишком светской capilla flamenca, с ее постоянными интригами вокруг него. Управлял ею, до самой своей смерти в прошлом году, Тома Крекийон, вернувшийся с берегов Черного моря после каких-то странных приключений, о которых он так и не пожелал рассказать подробности. С того момента Карл V передал Филиппу это бургундское наследие. Месса, сочиненная Кристобалем де Моралесом, подходит к Господи помилуй.
– О, сукин сын! Какой отъявленный вор, этот Моралес! Он украл у Гомбера его Тысячу скорбей, доставшуюся ему от Жоскена, если я не ошибаюсь.
Дождавшись Credo, Карл спокойно засыпает, тихонько напевая et expecto resurrectionem mortuorum[112] и устремив глаза к алтарю, который он видит из своей постели.
21 сентября того же 1558 года, в котором император отдает, наконец, душу Богу своего Писания, над собором в Турне идет проливной дождь. В тихом домике с треугольным верхом, окруженном каналами и охраняемом плюющимися гаргульями, некий каноник, парализованный грузом своего тела и увенчанный славой, возвращает единой библейской троице души Николаса-Николь-Билал-Ника. Его совершенно лысая голова покоится на руках его служителя и отныне наследника – седеющего красавца, которого фламандцы, да и вся Фландрия, зовут по-христиански Гаспаром и даже мысли не могут допустить, что он когда-либо носил комическое имя Гаратафас.
Когда император пошел войной на протестантов, Гомбер остался в Регенсбурге. За девять месяцев своего пребывания там он сочинил восемь композиций на тему Magnificat и переслал их императору. Они звучали повсюду и принимались с таким восхищением, какого даже Жоскен не мог когда-либо себе представить. Это были уже не стрельчатые готические арки и своды, создаваемые голосами, но совершенные по конструкции пчелиные соты. И только Билалу и святой Цецилии было известно, как удалось Гомберу проникнуть в тайну этих неслыханных волшебных комбинаций звуков. Карл получил его сборник в Ульме одновременно с сообщением о появлении на свет маленького Иеронима. Это было на следующий день после победы в Мюльберге, где он разгромил Шмалькальденскую лигу. И в благодарность за некоторые необычные услуги, оказанные ему в один прекрасный майский вечер, император вернул Гомберу все его прежние звания и пребенды.
А почему, собственно, они были у него отняты? Император ничего не мог об этом вспомнить. В регистрах инквизиции Гранвела откопал запись о приговоре Гомберу. Император был поражен, узнав, что скопец мог быть приговорен за физическое насилие над ребенком. Это было смешно, но теперь казалось уже таким далеким. Гомбер никогда больше не появлялся ни при дворе, ни в испанских землях. Последнее и вовсе оказалось для него под запретом – после поправки к испанскому законодательству, внесенной, не без некоторой дерзости, самим Гранвелой, к тому времени уже облаченным в кардинальскую мантию. Поправка эта была оформлена указом от 15 августа 1547 года и обнародована капитулом Толедо. Она гласила, что отныне на иберийских землях воспрещается пребывание любого фламандца, кастрата, магометанина, иудея, мавританца, вероотступника и прочего подлого народа, способного осквернить чистоту испанской крови.