– Что я могу сделать? – развёл руками участковый.– Посадить его не за что. Да и кому он там нужен такой? Без него хватает нахлебников. Вот натворит что, тогда посадим.
– Спасибо,– обиделась Люба.– Я должна ждать, когда он убьёт меня? И дочери шестнадцать лет. Я боюсь оставить её дома одну.
– Дочь он не тронет,– отмахнулся участковый.– Ладно,– вздохнул он,– я его сейчас вразумлю. Саш,– обратился он к молоденькому милиционеру, возившемуся в углу с бумагами,– приведи Шакала.
– Ну, что, Шакал! – рявкнул участковый, когда милиционер привёл полупьяного Федьку.– Опять здесь объявился? А ведь я тебя, кажется, предупреждал, чтобы на моём участке и духу твоего не было.
И он вломил Федьке по зубам.
– За ш-што? – прошепелявил Федька, поднимаясь с пола и выплёвывая на ладонь выбитые зубы.
Люба закрыла лицо руками и выбежала на улицу.
Вразумление подействовало. Федька пропал, но соседка почему-то стала смотреть волком и лишь шипела в ответ, когда Любе приходилось к ней обращаться за чем-либо.
Прошло две недели. Вернувшись с работы, Люба открыла дверь своей комнаты и замерла. Пустой шкаф, голая кровать. В дочкиной комнате было не лучше.
Исчезло всё. Вплоть до картошки, банок с соленьями, маринадом, компотом и вареньем.
Исчезла и соседка.
У дороги чибис
– Помнишь, как мы шли по дороге, – сказала она, мечтательно глядя в потолок, – а вокруг нас летал чибис? Как привязанный. Никак не хотел улетать. И кричал. Да так громко. А день был чудесный: небо синее-синее, солнышко ласковое-ласковое и воздух…
Не договорив, она замолчала и, склонив голову, посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Было в её глазах что-то такое, отчего больно сжалось его сердце.
Он повернулся на бок, опёрся о согнутую в локте руку.
Какое у неё прекрасное лицо. Как сияют её глаза. Какая тонкая нежная кожа. А губы мягкие, ласковые.
Припасть к ним и забыть обо всём на свете.
За окном шёл дождь. Нудный осенний дождь, которому, казалось, не будет конца. Как не будет яркого ласкового солнышка, и не брести им вместе по извилистой лесной дороге, и не кричать над ними назойливому чибису.
– Что ты молчишь? Неужели забыл.
– Нет, – отозвался он, с трудом отрывая взгляд от её полураскрытых губ. – Я ничего не забыл.
Разве мог он забыть тот день?
Тогда всё и началось.
Ещё в небе, высоко-высоко, кружили самолёты. Обыкновенные кукурузники. На таких в праздники катают всех желающих. Это и был праздник. День города.
Они возвращались из пионерлагеря, а проклятый чибис летал и летал возле них. И без того было тошно, а тут ещё он. Его крик раздирал душу. Он хотел отогнать глупую птицу, но, увидев расстроенное лицо случайной попутчицы, сунул руку в сумку, выудил недоеденную булку и бросил её чибису. Но тот, не обращая внимания на булку, продолжал описывать круги и кричал тревожно и печально.
– У дороги чибис, – неожиданно пробасил он и смущённо оглянулся на спутницу. – В школе учили такую песню.
– Кричит, волнуется чудак, – пропела она и улыбнулась. У неё был красивый голос. Спела она чисто, не сфальшивив ни единой нотки.
Он растянул рот в ответной улыбке и замедлил шаг. Они пошли рядом.
Его близняшки, Дашенька и Анечка, впервые оказались в пионерском лагере. Как они с женой переживали за девочек. В то воскресенье жена не смогла поехать с ним в лагерь и от души натолкала в сумку всевозможной снеди. Он с трудом поднял тяжеленную сумищу, но спорить не стал. Во-первых, бесполезно. Во-вторых, сам соскучился. А чем ещё выразить любовь к детям как не едой?
Всю дорогу он только и думал о девочках. Как они там? Не обижают их? Сдружились с ребятами? Не скучают по родителям?
А когда они – весёлые, загорелые – бросились ему навстречу, вопя во всё горло: «Папка! Папка!», повисли на его шее, не желая расцепить рук, он расцвёл и, не в силах удержать распиравшую душу радость, огляделся вокруг, выискивая, с кем бы поделиться своим безмерным счастьем.
Тогда он увидел её впервые.
Она стояла невдалеке. Маленький худенький мальчик судорожно цеплялся за её платье. Мамины глаза были закрыты, а руки ласково гладили русую головку и спину мальчугана.
Он отвёл взгляд и, забыв о женщине, погрузился в сладость общения с двойняшками. Когда они прощались, Анечка ткнула его в бок маленьким крепеньким кулачком и прощебетала скороговоркой: «Это Ромка. Он из нашего отряда».
Он опять увидел того самого мальчика и его маму.
– Ромка! – крикнула Дашенька, недовольная тем, что её отодвинули на второй план. – Это наш папа!