Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.
Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.
И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.
Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.
Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.
Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.
За что полгода ишачили?
Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.
Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.
А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.
Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.
И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.
Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.
Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.
– Сутки, – говорит Федотычу.
Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.
– Трое.
Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.
– Колоду! – рявкнул старшой.
Я выложил на стол последнюю колоду.
Долго они играли.
И опять выиграл Федотыч.
Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.
– А тебе, Николашка, что здесь надо? – обратил ко мне свою рожу Федотыч. – Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.
Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.
х х х
Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.
Впрочем, мне тоже было не до разговоров.
Пирожное
– Мамочка, что такое пирожная?
– Пирожная?
Женщина недоумённо смотрит на дочь.
– Пирожное, – облегчённо вздыхает она, отгадав загадку. – Надо говорить пирожное.
– Что такое пирожное?
Голубенькие глазки маленькой девочки доверчиво смотрят на мать, ожидая ответа.
– Где ты слышала это слово?
– Это плохое слово?
– Нет, доченька.
– Вовка Бабкин хвастался в садике, что его мама купила целую кучу пирожных.
– Пирожное – такая еда.
– Его привозят из Африки? Оно растёт на дереве?
– Нет, моя радость. Пирожное делают из теста, а сверху намазывают кремом.
– А что такое крем?
– Это сладкое масло. Его выдавливают через специальную форму. Получаются розочки: красные, жёлтые, коричневые.
– А ты ела пирожное?
– Ела, моя сладенькая.
– Вкусно было?
– Очень.
Мать мечтательно вздыхает, задумчиво поглаживая слабенькую детскую ручонку.
– Оно дорогое?
– Да, моя ненаглядная.
Девочка легонько вздыхает и умолкает. Её глазёнки тускнеют. Она поворачивается к стенке, чтобы вволю помечтать о пирожном, которое, наверное, такое вкусное.
Дочери четыре годика. Это была здоровая спокойная девочка, разве задумчивая не по возрасту. Как вдруг, месяц назад, ни на что не жалуясь, она стала таять и слабеть, пока совсем не слегла. И вторую неделю не встаёт с постели. Лежит, молчит и ничего не просит.
Мать выпускает дочкину руку и, закрыв ладонями глаза, беззвучно плачет, тяжело качаясь из стороны в сторону…
Женщина родилась и выросла в одной из деревень Рамешковского района Калининской области. В семье она была младшей, пятой по счёту. Родительской ласки ей перепало больше, чем старшим братьям и сёстрам, но всё равно после восьмилетки ей пришлось идти работать на ферму. Ферма была большая, на двести пятьдесят голов, на ней трудились её родители: мать – дояркой, отец – скотником.