Она отступает назад.
ПОШЕЛ К ЧЕРТУ.
Она замахивается. Ловлю ее руку. Она замахивается другой рукой. Ловлю другую руку. Она вырывается, сжимает зубы, но я крепко держу ее и увожу подальше от клиники, не причиняя боли, но властно, чтобы она шла за мной. Она твердит – пусти меня, пусти меня, ты, сволочь, пусти меня. Я не обращаю внимания. Медленно отхожу в глубину двора, держу ее за руки и осторожно тащу за собой, в темноту.
На расстоянии метров двадцати от клиники мы уже в безопасности. Я продолжаю вести ее за собой, она продолжает вырываться, ругаться и обзывать меня. На расстоянии пятидесяти метров еще безопаснее. Темнота тут гуще. Звуки глуше. Я останавливаюсь, перестаю тащить ее, но не отпускаю. Она вырывается. Я обнимаю ее, крепко сжимаю.
Успокойся.
Нет.
Я не отпущу тебя.
Сейчас получишь.
Она вырывается сильнее. Я сжимаю крепче. Упирается телом в меня, руками пытается меня оттолкнуть. Я держу, она вырывается. Я жду, она ругается. Она успокаивается, через несколько минут она успокаивается, но я продолжаю ее держать. Она громко дышит. Дышит тяжело, глубоко. Вокруг тишина ночи. Темнота ночи, которая означает безопасность.
Ее дыхание постепенно выравнивается. Я кладу голову ей на плечо. Когда ее дыхание приходит в норму, я говорю.
Все в порядке?
Нет.
Что случилось?
Ты сволочь.
Почему я сволочь?
Ты поговорил с ним.
О чем ты?
Ты поговорил с этим подонком из отделения.
Я не понимаю, о чем ты.
Где ты был сегодня?
Когда?
В три часа.
На занятии в Семейном центре.
А должен был встретиться со мной.
Я этого не знал.
У тебя же на подносе за обедом стояло три тарелки. Значит, в три часа.
Так мы вроде не договаривались на сегодня.
А почему, как ты думаешь, я смотрела на тебя весь ужин?
Не знаю. Я заметил, что вид у тебя расстроенный, но не понял, почему.
Почему ты не позвонил мне?
Обычно звонишь ты.
И что из этого?
Я не знаю твоего номера.
Врешь!
Нет.
Пустая отговорка. Ты должен был позвонить мне.
Дай мне номер, и я позвоню.
Она слегка отстраняется, совсем чуть-чуть, но руками по-прежнему обхватывает меня. Смотрит в землю, в черноту под ногами. Потом поднимает голову. Прозрачная синева встречается со светлой зеленью. Она улыбается, хотя вряд ли это улыбка, в ней нет радости, только печаль. И раскаяние. Признание своей вины и ошибки. Она говорит.
Прости меня.
За что?
Я испугалась.
Чего?
Испугалась, что ты меня бросил.
У меня и в мыслях нет бросать тебя.
Я испугалась, что после всего, что я рассказала тебе, ты не захочешь меня видеть. Потом я подумала – а вдруг кто-то в отделении наплел тебе еще что-нибудь про меня. Мне-то на это плевать. Плевать я на болтовню хотела. Но мне пришло в голову – вдруг тебе что-то наплели про меня, а когда ты не пришел в три часа, я уже не сомневалась – точно, тебе что-то наплели.
Единственное, в чем ты не должна сомневаться, – я буду с тобой.
Она улыбается. На этот раз по-настоящему.
Навсегда?
Навсегда.
Точно?
Точно.
Я больше не хочу быть одна, Джеймс.
Ты не будешь одна.
Я весь день проплакала.
Больше не плачь. Лучше вспоминай слово «навсегда».
Ее улыбка становится радостной, светлой, прекрасной и напоминает саму Лилли. Лилли прекрасна и внешне, и внутренне. И ее улыбка прекрасна. Лилли наклоняется вперед, приподымается на цыпочки, закрывает глаза и целует меня. Долгим, медленным, сладким поцелуем. Я мог бы целоваться с ней целую вечность. Мы разжимаем объятие. Я говорю, нам лучше пройти. Не обратно, в клинику, а вперед, в темноту. Мы шагаем медленно, рука в руке, не спешим. Ночью лес оживает. Сучья хрустят, листья шуршат, ветки раскачиваются. Луна неподвижна, облака плывут. Тени пляшут, то надвигаются угрожающе, то отступают. Мелкие зверьки шныряют в поисках еды, верещат, прячутся. Лес живет.
На ходу мы разговариваем. Лилли необходимо рассказать о своих чувствах, переживаниях, страхах. Я даю ей выговориться. Утешаю ее. Слушаю. Хотя следов слез не осталось на ее нежных щеках, причина слез по-прежнему гнездится в душе, никуда не делась, пока не исчезла. Лилли говорит спокойно, тихо, сразу подбирает нужные слова. Рассказывает, что всегда в жизни чувствовала себя покинутой. Всегда все бросали ее – отец, парень из Чикаго и вообще все, к кому она привязывалась. Уходили, никогда не звонили, не присылали писем, не выражали любви и не возвращались. Ни разу. Никогда.
Она говорит о расставаниях. Каждый раз расставание разбивало ей сердце. С каждым разом становилось труднее залечить разбитое сердце. С каждым разом становилось труднее отважиться на новые отношения. Каждый раз надежда оборачивалась предательством. Одиночеством и отчаянием. Самообвинениями и ненавистью к себе. В начале была надежда. Она погибала. И в конце не оставалось ничего.