Начинаю проваливаться в белое безмолвие, теряю связь с происходящим. Мои руки больше не мои, мои ноги не мои, моя грудь не моя, мое лицо не мое, мои зубы больше не мои. Мое тело больше не мое. Ничего нет больше. Только белое безмолвие. Одно белое безмолвие. Еще есть адская мука. Она не пригрезилась. Я пытаюсь вернуться к реальности, к сверлам, вакуумным отсосам, блестящим инструментам, ватным тампонам, пульверизаторам, зубной крошке, стоматологам и медсестрам. К лечению своих зубов. Но не могу. Тело не пускает. Как будто оно оберегает мой разум, как умеет, и толкает меня туда, где хоть и ужасно, но все же не так. Я сдаюсь, поддаюсь, погружаюсь в белое безмолвие и адскую боль, нахожусь там целую вечность. Белизна и боль. Белизна и боль. Белизна и боль.
Меня возвращает обратно взвизг сверла. Я чувствую зуб в верхней челюсти слева спереди и знаю, что сверло нацеливается на него. Оно проникает внутрь зуба, я все чувствую, и все повторяется снова. Не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Зажмуриваюсь изо всех сил, вжимаюсь в кресло, сжимаю мячи, и каждая клетка тела готова взорваться от боли. Существуй Бог, я бы плюнул ему в лицо за то, что позволил так мучить меня. Существуй дьявол, я бы продал ему душу, чтобы положить этим мучениям конец. Существуй высшая сила, которая управляет людскими судьбами, я бы сказал – возьми мою судьбу и засунь себе в задницу. Давай, засунь поглубже, твою мать. Умоляю, скорей, умоляю, скорей, умоляю, скорей.
Вакуумом отсасывают, скребком выскребают, а я терплю. Канал сверлят и чистят, а я терплю. Канал заполняют заново, закрывают корень, а я терплю. Шпаклевка, синяя лампа, шлифовка, шпаклевка, синяя лампа, шлифовка, шпаклевка, синяя лампа, шлифовка. Я терплю. Торчу где-то в Миннесоте, пациент Центра реабилитации для алкоголиков и наркоманов, лечу передние зубы, привязан к креслу, потому что анестезия мне не полагается. Все, что мне остается, это терпеть.
Чувствую, как рот поливают водой, последняя порция зубной пыли попадает в горло. Вату вынимают из-за щек, слышу приглушенные голоса, звук воды в раковине, стук дверей, когда открывают и закрывают шкафы. Открываю глаза. Перед глазами белые вспышки, трудно сфокусировать взгляд. Галогеновая лампа все еще горит. Какое-то движение, лампа гаснет, что-то отодвигают, что-то придвигают. Слышу, как расстегивают ремни, их убирают, книжку про Бабара тоже, теперь я свободен и могу двигаться, как пожелаю, сразу же замерзаю и начинаю дрожать. Пытаюсь сесть, но не могу. Пытаюсь приподнять голову – не могу. Пытаюсь сосредоточить на чем-то взгляд – не могу. Мерзну все сильнее. Дрожу тоже. По-прежнему стискиваю теннисные мячи. Адская боль начинает убывать.
Меня приподымают, закутывают в одеяло. В одеяле тепло, от тепла начинает тошнить, тошнота подкатывает, не могу ее остановить. Меня выворачивает, становится легко, чувствую пустоту в желудке, в легких, во всем теле, и хотя взгляд по-прежнему не фокусируется, я вижу, что из меня лезет красное. Меня выворачивает снова и снова, снова и снова. Красным, красным, красным. Все залито красным, одеяло, кресло, пол, я сам. Выпускаю теннисные мячики из рук, пытаюсь поднять руки, чтобы вытереть лицо, но руки трясутся, лицо трясется, и я не могу попасть руками в лицо. Руки падают по бокам.
Принесите еще одеял и воды. Быстро.
Лежу в кресле.
Как ты, Джеймс?
Мычу в ответ.
Ты меня понимаешь?
Снова мычу, киваю в смысле «да».
Тебя нужно отправить в больницу. Я вызову «Скорую».
Я не хочу в больницу, поэтому собираю силы в кулак, приподымаюсь и открываю глаза. Доктор Стивенс стоит передо мной.