Зависимость требует топлива. Не уверен, что Собрания, Заповеди и Бог – подходящее топливо для меня. Если Доктор в предисловии говорит правду и единственный путь спасения – присоединиться к Анонимным Алкоголикам, тогда я в полной жопе. В жопе, жопе, жопе.
Ставлю книгу обратно на полку. Иду к расписанию работ, смотрю – напротив моего имени по-прежнему значится мытье общего сортира. Беру моющие средства, иду к сортиру – его, похоже, несколько дней не мыли, такой у него омерзительный вид. В раковине – плевки, на полу – моча, в мусорном ведре – туалетная бумага с пятнами крови, в унитазах – присохшее дерьмо. Уверен, это Рой постарался, но у меня нет желания играть в эти игры, устраивать разборки, поэтому просто беру моющие средства и начинаю уборку. Отвратительная работа. Дважды меня вырвало, и пришлось оттирать свою собственную блевотину, а не только чужие плевки, мочу и дерьмо. Когда все убрано и стены, раковины, пол, мусорные ведра и унитазы сияют чистотой, я не испытываю ни радости, ни удовлетворения. Больше я не буду делать эту работу. Ни за что, черт подери.
Выхожу из общего сортира, ставлю моющие средства на место, иду к себе в палату. Открываю дверь, вхожу. Поломанную мебель заменили. Заменили и Ларри, чье местонахождение пока неизвестно. На его койке лежит лысый коротышка, и этот Лысый Коротышка храпит. Уоррен и Джон спят на своих кроватях. Джон во сне бормочет и дергается. Уоррен спит тихо. Моя кровать стоит нетронутая, на тумбочке возле нее лежат Библия и новенький экземпляр Большой книги. Подхожу к тумбочке, беру обе книги, иду к окну, открываю его и швыряю книги в заоконную тьму. Буря по-прежнему беснуется. Закрываю окно, иду в ванную, включаю душ, снимаю одежду и кидаю кучей на кафельный пол. Подхожу к зеркалу. Хочу взглянуть на себя. Хочу взглянуть в светло-зеленую глубину своих глаз и увидеть то, что под телесной оболочкой. Смотрю на губы. Немного припухшие, но в целом уже ничего. Смотрю на зашитую дырку в щеке. Рана начинает затягиваться, шов делает свое дело. Смотрю на свой нос. Снимаю повязку, кидаю в мусорное ведро. Нос прямой, если не считать шишки. Смотрю на синяки под глазами. Чернота бледнеет, переходит в желтизну, отеки почти прошли. Смотрю выше – в глаза. Хочу взглянуть в светло-зеленую глубину своих глаз. Хочу увидеть не телесную оболочку, а то, что под ней. Придвигаюсь ближе к зеркалу. Еще ближе. Хочу взглянуть в светло-зеленую глубину своих глаз. Хочу увидеть то, что прячется под телесной оболочкой. Ближе, ближе. Ничего не вижу. Ни хера.
Отворачиваюсь, иду к душу, встаю под воду, шок от горячей воды. Вода обжигает, кожа краснеет, чувствую боль, но стою под водой. Я заслужил эту боль, потому что мне не хватило мужества взглянуть в себя. Я заслужил эту боль и буду стоять так и терпеть ее, потому что мне не хватило мужества взглянуть себе в глаза. Когда тело теряет способность чувствовать, включаю холодную воду, сажусь на пол, остужаю ожог холодной водой. К горячей воде тело привыкает, к холодной привыкает еще быстрее. Закрываю глаза, предоставляю тело самому себе, а ум отпускаю в свободное странствие. Он блуждает где хочет и направляется в известное место. О котором не говорю вслух, существование которого не признаю. Там нет никого, кроме меня. Я ненавижу это место.
Я одинок. Здесь одинок, в целом мире одинок. Одинок в своем сердце и одинок в своих мыслях. Одинок везде и всегда, сколько себя помню. Одинок в семье, в кругу друзей, в любой комнате, пусть там даже полно людей. Одиноким я просыпаюсь, одиноким проживаю день, одиноким встречаю ночную темноту. Я одинок в своем ужасе. В своем ужасе.
Я не хочу быть одиноким. Никогда не хотел. Не хотел до зубовного скрежета. Ненавижу, что не с кем поговорить, ненавижу, что некому позвонить, ненавижу, что некому пожать руку, что не с кем обняться, что никто не скажет мне: все путем, старик. Ненавижу, что некому рассказать про свои надежды и желания, ненавижу, что у меня больше нет ни надежд, ни желаний, ненавижу, что никто не скажет мне: держись, старик, надежды и желания вернутся. Ненавижу, что мой крик, от которого кровь стынет в жилах, раздается в кромешной пустоте. Ненавижу, что никто не слышит моего крика, и никто не успокоит, чтобы я перестал кричать. Ненавижу, что в моем одиночестве ничего не осталось мне, кроме бутылки и крэка. Ненавижу, что все, что осталось мне в моем одиночестве, убивает меня, уже убило меня, ну, или скоро добьет. Ненавижу, что мне подыхать предстоит в одиночестве. В одиночестве, в полном ужасе. Больше всего я всегда хотел приблизиться к кому-нибудь, да по сути ничего другого и не хотел. Больше всего я всегда хотел почувствовать, что я не один, да по сути ничего другого и не хотел. Я пытался много раз, пытался покончить со своим одиночеством с помощью девушки или женщины, и всякий раз напрасно. Мы могли быть вместе, рядом друг с другом, но все равно я оставался один. Они угадывали мое одиночество и пытались стать ближе. Но чем больше пытались, тем быстрее я убегал или разрушал все, что нас объединяло. Я могу бежать быстро, когда хочу, и по части разрушения я большой мастак. Никто из моих бывших не захочет сегодня переброситься со мной даже парой слов.