Тогда говори, зачем.
Эрик вчера приходил ко мне поговорить.
Кто такой Эрик?
Приятель Роя. Они вместе выписались вчера.
И что же он сказал?
Он сказал, что Рой помешался на мысли выдворить тебя отсюда, начал вредить тебе, пачкал туалеты после твоей уборки.
Очень интересная информация.
Я тоже счел ее интересной, поэтому хочу извиниться перед тобой. Рой был просто образцовым пациентом, и я не понимаю, почему он так вел себя. Я ошибся, когда поверил ему, а не тебе. Прости. Мне хотелось бы начать сначала и строить отношения с тобой с чистого листа. Посмотрим, может, тогда нам удастся прийти к взаимопониманию.
Я готов.
Он встает.
Итак, начнем сначала?
Хорошо.
Мы пожимаем друг другу руки, он выходит, а я сажусь обратно доедать свой завтрак. Не успеваю проглотить кусок, как Леонард подсаживается ко мне – интересуется, о чем мы говорили, а я отвечаю – ни о чем, но он не верит, допытывается, а я не реагирую, молча ем свой завтрак. Доев, встаю, забираю поднос, ставлю на конвейер и возвращаюсь в отделение. На нижнем ярусе народ подтягивается к телевизору, смотрит шоу про футбол перед матчем. Кто курит, кто пьет кофе, кто-то весел, кому-то все обрыдло. Но неважно, кто чем занят, кто в каком настроении – все, как один, пялятся в экран.
Наркоману требуется топливо. Любое, хоть какое, на худой конец сгодится даже обычная мура из идиотского ящика. Топливо. Осталось тринадцать с половиной часов. Беру чашку кофе, пристраиваюсь на диване, закуриваю сигарету и смотрю шоу про футбол. Понятия не имею, о чем толкуют люди на экране, и у них, похоже, понятия не больше моего, но вид такой многозначительный, что невольно прислушиваюсь. Через пару минут впадаю в ступор. Пялюсь в экран. Пью кофе. Курю сигарету. Даже не пытаюсь вникнуть в то, о чем говорят эти парни на экране.
Леонард входит вместе с Лысым Коротышкой, замечает меня, присутствующие заключают с ним пари на исход матча, а Лысый Коротышка записывает ставки на клочке бумаги, получает деньги и кладет в маленькую сумочку с большой молнией. В этот момент приходит Линкольн, и бурная деятельность замирает. Он уходит – все возобновляется. У кого нет денег, те спорят на сигареты или утренние работы, один тип ставит пару шлепанцев, другой – солнцезащитные очки. Наркоманам требуется топливо. Телевизора недостаточно. Когда начинается трансляция, все спорят, какой матч смотреть, но Леонард кладет конец спору, объявив, что смотреть будем Питтсбург – Кливленд. Никто не хочет смотреть этот матч, раздается недовольный ропот, но Леонард говорит, что решение окончательное, все затыкаются и переключают внимание на экран.
Когда я был ребенком, Отец часто покупал сезонный абонемент на матчи «Браунз». Он мог бы приглашать деловых партнеров, но никогда этого не делал. Каждое воскресенье осенью мы с Братом надевали фуфайки и кепки «Браунз», трамваем ехали на окраину города, а потом топали пешком до стадиона. Весь матч Отец держал нас за руки, а поскольку мест было только два, то меня он сажал себе на колени, и я смотрел матч оттуда. Мы свистели, кричали, ликовали, распевали кричалки, когда «Браунз» выигрывал, гудели, когда проигрывал. Когда я подрос и уже не помещался на коленях, Отец брал нас с Братом по очереди. В одно воскресенье на стадион ехал Брат, в другое я. Если Отец был в отъезде, нас водила Мать. Ребенком я обожал этих чертовых «Браунз», и, хоть уже сто лет не смотрю футбол, какая-то часть меня до сих пор их обожает. Ребенком я любил свою семью, и, хоть уже сто лет живу один, какая-то часть меня до сих пор ее любит – та же самая часть, которая до сих пор обожает «Браунз», сохраняет в себе остатки человечности и помнит, что такое любовь.
Я сижу, молча смотрю игру, в памяти всплывают матчи, на которые мы ходили с Матерью, Отцом и Братом. Рядом со мной люди кричат то радостно, то огорченно – в зависимости от того, на кого поставили. Какой-то тип ворчит, что приходится смотреть игру Кливленд – Питтсбург, называет Кливленд сплошным обломом, твердит, что не видал города дерьмовее, что жители его – дерьмо редкостное, хуже людишек не бывает, что достало его смотреть на эту поганую команду из этого поганого городишки, и так без конца. Примерно через полчаса у меня истощается запас воспоминаний и любви, я наклоняюсь, смотрю на него в упор, пока он не оборачивается в мою сторону, и говорю – заткни фонтан, не то сегодня главным твоим обломом станет то, что ты не сумел вовремя заткнуть свое вонючее хайло. Одна часть меня все еще способна любить. Но очень маленькая.
Наступает час ужина, большинство берут в столовой сэндвичи, приносят их с собой и продолжают смотреть футбол. Я тоже собираюсь за сэндвичем, но тут подходит Тед, говорит, что меня разыскивает кто-то из администрации, нужно подойти к стойке дежурного. Я спрашиваю, не знает ли он, в чем дело, он отвечает, что нет.