Опустошаю тарелку. Щеки, пальцы, салфетки, прикрывающие рубашку Уоррена, испачканы яйцом, беконом, сосисками, блинчиками, французскими тостами и сиропом. Облизываю пальцы, вытираю щеки, срываю салфетки с рубашки, сминаю их и бросаю на поднос, снова облизываю пальцы. Хочется еще, но на какое-то время я утолил свой голод. Откидываюсь на спинку стула, оглядываюсь вокруг. Поток мужчин и женщин движется по стеклянному коридору. Они натыкаются друг на друга, переглядываются, идут рядом, но не заговаривают. Чувствуется напряженность.
В женской половине почти все места заняты. Одни женщины перед завтраком приняли душ и навели марафет, другие нет, между ними заметно расслоение по социально-экономическому статусу. Богатые сидят с богатыми, средний класс со средним классом, бедные с бедными. Богатых больше, чем средних, средних больше, чем нищеты. Богачки беседуют, смеются, к еде почти не притрагиваются, ведут себя, как на курорте. Средний класс менее оживлен, но вид имеет вполне довольный. Беднота пришла без макияжа, они почти не разговаривают. Налегают на еду, уплетают за обе щеки так, словно ничего вкуснее никогда не пробовали и вряд ли когда-нибудь попробуют.
Я сижу один, но почти все столы в мужской половине заняты. У мужчин расслоение происходит не по классовому принципу, а в зависимости от предпочитаемых веществ. Пьяницы сидят отдельно, кокаинщики отдельно, крэкеры отдельно, героинщики отдельно, амфетаминщики отдельно. Внутри каждой группы есть две категории. Первая категория – профессионалы. Они серьезно употребляли и вконец удолбали себя. Другая категория – любители. Они только баловались, и в принципе их организм сохранен. Профессионалы дразнят любителей, говорят, что им не место среди серьезных людей. Любители отвечают не словами, а только взглядом, который означает: «Слава тебе господи, что мне не место среди серьезных людей». Эд, Тед и Джон сидят среди профессионалов, Рой, его приятель, Уоррен и Коротышка – среди любителей.
Я сижу один, поглядываю на всех, пытаюсь понять, что я-то тут делаю, и отчаянно хочу раздобыть хоть что-нибудь, чтобы нажраться. Еда заглушила инстинкт на время, но я знаю, что скоро он снова проснется и будет еще сильней, чем раньше. Дайте что-нибудь. Дайте что-нибудь посильнее. Наполнить себя быстрее. Наполнить себя так, чтобы коньки отбросить. Леонард садится рядом со мной. На нем новый «Ролекс» и новая гавайка. На тарелке у него только сосиски и бекон, больше ничего.
Привет, малыш.
Он разворачивает салфетку, кладет на колени.
Привет.
Он берет другую салфетку, протирает нож, вилку и край стакана с апельсиновым соком.
Когда тебе починили зубы?
Вчера.
Что сделали?
Поставили две коронки и одну пломбу.
Я показываю слева.
А в этих заделали каналы.
Я тычу в два передних зуба. Стоят крепко.
Обезболили хорошо?
Вообще не обезболивали.
Не пизди.
Ей-богу.
Вообще ничего не вкололи?
Нет.
Сверлили каналы в передних зубах без наркоза?
Ну.
Леонард смотрит так, словно мои слова не укладываются у него в голове.
Впервые слышу о таком садизме.
Да, пришлось попотеть.
Попотеть – тут не самое подходящее слово.
Пришлось до хера попотеть.
Он смеется, откладывает вилку.
Где делают таких ребят, как ты, малыш?
Что ты имеешь в виду?
Откуда ты такой взялся?
Я много где жил.
Например?
А почему ты спрашиваешь?
Из интереса.
Брось интересоваться.
Почему?
Я не хочу заводить здесь друзей.
Почему?
Не люблю прощаться.
Ну, без этого не проживешь.
Проживешь.
Я встаю, беру поднос, снова встаю в очередь, беру еще еды, еще салфеток, направляюсь к пустому столу в углу, сажусь и ем. На этот раз медленнее. Чувствую, как с каждым проглоченным куском желудок растягивается. Ужасно неприятное чувство, но остановиться не могу. Глотаю кусок за куском, чувствую себя все хуже и хуже. Смотрю на еду, она больше не вызывает аппетита, но это не важно. Глотаю кусок за куском, чувствую себя все хуже и хуже. Дайте что-нибудь. Заполнить себя. Дайте что-нибудь. Заполнить себя.
Опустошив тарелку, встаю и медленно, медленно иду через столовую к конвейеру, ставлю на него поднос, и он уезжает в посудомойку. Оборачиваюсь – передо мной стоит Лилли. Хоть мы виделись совсем недавно, но я толком не разглядел ее, да особо и не смотрел на нее во время двух наших встреч. У нее черные волосы длиной до лопаток, синие глаза. Не голубые, как арктический лед, а синие, как глубокая вода. Кожа очень бледная, очень, очень, а губы пухлые и алые, как кровь, хотя она не пользуется помадой. Фигура хрупкая, исхудавшая. Джинсы старые, потертые, очень велики и висят на ней мешком. Она держит поднос и улыбается. Зубы у нее ровные и белые, сразу видно, что от рождения, без всяких брэкетов и без отбеливающей пасты. Я улыбаюсь в ответ. Она говорит.