Вскоре Васька и сам пристрастился к занятиям. Вечерами заходил к Ракитину, тянул его за рукав.
— Пойдем, — бормотал он.
Нередко приятели засиживались до темноты. Наверху от легкого ветра шелестели невидимые листья. Ночь опускалась холодная, густая; она несла за собой неслышимые днем шорохи. Приятели сидели, прижавшись друг к другу. Николай рассказывал. Чаще всего рассказы выдумывал сам, иногда передавал истории, которые слышал от отца и пограничников.
Многого в этих рассказах Васька не понимал, но слушал хорошо, внимательно, и, когда Николай кончал говорить, он толкал его в бок, просил еще. Так все лето и оставался в деревне Васька. Ушел он, когда начались холода, глубокой осенью.
Снова пришла весна. Почернели поля, потянулись с юга журавли. В раннее мартовское утро в селе показалась знакомая фигура летнего гостя — Васьки Хромого. Он шел, высокий, худой, в потрепанной тужурке, в залатанных штанах. Шел, припадая на левую ногу. Длиннорукий, лохматый, хорошо знакомый.
Ребята первые увидели Ваську.
— Вася, здоро́во! — наперебой кричали они, вприпрыжку устремляясь за ним.
Нищий улыбался, приветливо кивал головой, бормотал какие-то непонятные слова.
— Вась, а Вась, а Колька-то по тебе скучает, ждет. Ты к нему, да? А где ты был? Расскажешь? — смеялись ребята.
Васька шел неторопливо, размахивая руками. Ребята, улица — все было ему давно и хорошо знакомо.
— Здравствуй! — раздался голос Николая.
Он сбежал с крыльца колхозной конторы и, улыбаясь, направился навстречу Ваське. Коля не скрывал своей радости при виде приятеля. Он широко улыбался, глаза его искрились от удовольствия.
— Здравствуй! Пришел наконец!
Но Васька не принял руки друга. Глядя исподлобья, он что-то хмуро пробормотал про себя и быстро прошел мимо. Николай стоял посреди улицы с протянутой рукой. Он ничего не понимал… Неужели забыл?.. Мальчик чувствовал слёзы на глазах, щеки заливала краска стыда. Забыл…
Беспокойной стайкой сзади сгрудились ребята. Всегда смешливые и задиристые, они сейчас не смеялись.
— Вот те на! — кто-то сказал из них растерянно и недоуменно.
Хромая, Васька торопливо шел по улице. Впереди, там, где кончалась деревня, змейкой вилась почерневшая от талого снега дорога. А еще дальше начинался густой, на десятки километров раскинувшийся лес.
Николай сделал несколько шагов… Васька уже не шел, а бежал. В толпе ребят послышался смех.
— Вот двинул… Куда это он? Ну и дружок у Кольки!
Кто-то из озорства пронзительно свистнул. Николай расширенными глазами провожал удалявшуюся фигуру нищего, потом резко повернулся и, расталкивая ребят, бросился к дому.
— Ты что, как чумовой? — спросил отец, когда сын ворвался в комнату.
— Отец, это не Васька, не Васька! — почти закричал мальчик. — Не узнал он меня! И ростом выше, худой, плаза хитрые, злые, бежит из деревни… Уйдет…
Ракитин встал из-за стола. Он уже привык к неожиданностям и «подаркам» границы.
— Пойдем! — отрывисто приказал он сыну.
Вытащил из ящика стола патроны и на ходу сорвал со стены ружье. Когда они выбежали на улицу, нищий был далеко. Он быстро, и уже не хромая, бежал по дороге к лесу.
— Стой! — закричал Ракитин. — Стой, стрелять буду!
Васька даже не оглянулся. Он бежал все быстрее, наклонив голову, размахивая руками.
Ракитин выстрелил не целясь. Он стрелял, чтобы услышали на заставе. Отец и сын бежали по дороге, за ними неслись ребята, выскакивали из домов колхозники.
Только один раз остановился Васька. И в этот момент Коля услышал знакомый осиный звук пролетевшей пули: Васька стрелял.
На опушке леса беглеца поймали пограничники. Стороной от деревни они пронеслись на лошадях и перерезали ему путь. А еще через час у начальника пограничной заставы Николай увидел смуглое скуластое лицо врага. С лица пойманного был стерт легкий грим, делавший его похожим на Ваську. На краю стола, вместе с пустым наганом, валялся всклокоченный русый парик.
Прошло два дня. Вечером к Ракитину пришел пограничник и сказал Николаю, что начальник заставы ждет его. Пошли вдвоем; доро́гой молчали. Начальник встретил мальчика приветливо. Он вышел из-за стола и протянул мальчику руку. Всегда веселое, живое лицо начальника, частого гостя отца Николая, было сейчас сумрачным и грустным.
— Дружка твоего нашли, — тихо проговорил начальник, глядя в сторону. — Ты ведь его лучше всех знал… Пойди посмотри, не ошиблись ли… опознай.
Он легонько обнял мальчика за плечи. Вдвоем прошли в соседнюю комнату. На скамье лежал Васька, убитый, искалеченный. Его нельзя было узнать… Коле стало трудно дышать. Губы сделались горячими, сухими. Будто издалека доносился голос начальника:
— Перебросили сегодня на нашу сторону тело Васи. Нашего Ваську они подстерегли, захватили, а под видом его хотели, чтобы бандит прошел. Не вышло, ну и расквитались.
Больше Коля не мог слушать. Слезы душили его. Он повернулся и бросился из комнаты.
Бежал долго и, когда застава осталась далеко позади, остановился, тяжело дыша. Кругом лес; чуть слышно, мирно шелестели листья.
Коля не плакал. Он стоял молча. Он смотрел в сторону, где находилась граница и где были люди, убившие Ваську… Мальчик смотрел, и в глазах его горела большая, настоящая ненависть.
Чемпион
Ему снился стадион, беговая дорожка, переполненные трибуны. Стометровка, на которой чемпион сегодня поставил свой новый всесоюзный рекорд, не поглотила всех сил, всей кипучей молодой энергий. Тело пружинило, словно для последнего броска вперед, к белеющей ленте финиша; руки сжимались в кулаки, дыхание становилось прерывистым.
Отец, сидевший в углу с газетой, подмигнул матери:
— Васька-то еще бегает…
Мать молча кивнула головой. Она была сегодня на стадионе. Она и раньше не пропускала ни одного выступления сына. И, когда сегодня по зеленому полю радиорупоры сообщили, что Василий Ладынин поставил новый всесоюзный рекорд, она была меньше всех удивлена. Иначе и не могло быть. Борьба сына со временем, за десятый, сотые доли секунды, ей была хорошо известна. «Вася в блестящей форме», часто говорила она.
Обычно при таких разговорах муж косил из-под очков глаза.
— Слушай, Прасковьюшка, — щеки его подбирались вверх, глаза делались маленькими, смешными: — ты бы трусики одела и с Васькой бегала. Скажите, пожалуйста, тоже чемпионка нашлась!
Но Прасковья. Сергеевна была права. Двадцатитрехлетний Василий Ладынин, студент Института физической культуры, действительно находился в блестящей спортивной форме. Она далась не сразу. Несколько лет настойчивой и упорной работы над собственным телом, собственной волей, режим, регулярные тренировки, на которых злейшим врагом была неумолимая стрелка секундомера, — все это незаметно делало свое дело. Первоклассный спринтер Василий Ладынин, о котором еще совсем недавно в спортивных обществах говорили, как о юноше, подающем большие надежды, побил всесоюзный рекорд, почти вплотную приблизился к мировому рекорду феноменального Оуэнса.
Лучи воровато проскочили сквозь тюль занавесок, сломались в зеркале стоящего в углу шкафа и заиграли на потолке и обоях. В комнату тихо вошла мать.
— Васюша, вставай, семь часов.
Привычный голос матери разбудил. Василий, жмурясь от света, поднялся и сел на кровати.
— Хоть сегодня дала бы поспать… Заслужил, кажется, — пошутил он.
— Вставай, вставай, чемпион. Мало еще заслужил, вот как-то там заслужишь.
Там! Сын знал, о чем говорит мать. Знал заветную мечту ее. Вчерашняя победа укрепила за ним бесспорное право в числе десяти сильнейших легкоатлетов отстаивать честь Советского Союза на мировой спартакиаде. Теперь он наверняка попадет в эту отборную десятку сильнейших. Вчера после соревнований председатель комитета прямо сказал: