21 час
Ibidem
Сегодня утром ходил гулять по Асакусе один, с «Креслом» в голове. Был праздник. Мой карманный путеводитель в главе «Ежегодные события» сообщает:
«22 апреля в небольшом, но знаменитом храме Тоёкава Инари в Асакусе состоится ежегодный праздник».
Я брожу по парку, разбитому вокруг храма Каннон, и смотрю на аттракционы. Стоит папе опустить в щелку монету, и малыш начинает трястись на большой деревянной лошади. В резиновых бассейнах, подвешенных между козлами, можно удить рыбу. Человек, обслуживающий бассейн, спешит отправить выуженную рыбу в сачок и, пока она не издохла, бросить обратно в воду.
Ребенок лет семи-восьми указывает на меня своим родителям, старшим братьям и сестрам, потом подходит и серьезно пожимает мне руку. У меня становится тепло на душе, но это чувство проходит, когда трое хорошо одетых мальчиков кричат: «Мусташо!», «Мусташо!»[24] — и, ободренные моей улыбкой, подходят с протянутой рукой: «Доллары, деньги?»
Вдоль длинной бетонной стены пристроились лицом к лицу с клиентами хиромантки и ворожеи, за низкими столиками сидят астрологи, физиономисты, графологи, цудзи уранай,[25] учителя хороших манер, тут же, прямо на тротуаре, обучающие вас за несколько иен жестам, формулам, позам и поведению, приличествующим при визите к налоговому инспектору или при первом свидании с девушкой на выданье.
Пока детишки трясутся на лошадях-копилках, папы идут бросать стальные шарики в соседних патинко, перед которыми гуляющим чистят обувь старухи с квадратными лицами, усевшиеся рядком на корточках вдоль сточного желоба. Хромой калека в фуражке армии Тодзио ритмично машет гривой волос, совсем женской, и бородой. Ее липкие пряди как бы продолжают складки лица, подчеркнутые грязью.
Мой рост и растительность, покрывающая лицо «розового» человека, возбуждают такое любопытство, что встречные чуть ли не сворачивают себе шеи, наступают на ноги соседям, натыкаются друг на друга.
Преподаватель французского языка из Токио говорил мне, что нынче Асакуса перестала быть увеселительным центром и привлекает одних провинциалов, оказавшихся в столице проездом. В самом деле, походка гуляющих выглядит тяжелее и медленнее, одеты они в европейские костюмы устарелого покроя, хотя и новые. Они покупают все, что видят, их слишком много, каждого сопровождает многочисленное, по-праздничному разодетое семейство. Младенцы — у женщин на спине, а детишки постарше, нагруженные куклами, сластями и воздушными шарами, виснут на их руках. Эдосцы — так называют коренных жителей Токио, в прошлом именовавшегося Эдо, — не скрывают своего снисходительного презрения к деревенщинам. Эдосец — вот этот старый франт со своей молоденькой любовницей. Она из числа тех, кто, по словам моего спутника в самолете, с великим тактом, тонкостью и деликатностью умеет заставить вас позабыть, что вы человек уже не первой молодости и не писаный красавец… Эдосцы — вот эти деловые люди, не уступающие в элегантности англичанам, и вот эти строгие учителя, которые идут, выставив вперед подбородки, словно им, по старинному севеннскому выражению, «надо продать пшеницу». И старики в кимоно и фетровых шляпах, шагающие твердым, размеренным шагом, похожие на сданных в архив полковников. То ли для того чтобы не распространять вокруг себя микробы, то ли чтобы уберечься самим, некоторые прохожие носят маски, наподобие хирургических. Детей неизменно притягивают аптеки. Они гроздьями нависают на их витринах, где выставлены змеи, уснувшие в стеклянных клетках, чучела обезьян и черепах, странные черви, заспиртованные в стеклянных сосудах, — мерзопакостные эмбрионы дракона.
Я же одержим патинко. Я обхожу их все — вхожу в один ряд, выхожу по другому, причем мой рост, борода, «розовый» цвет кожи не отвлекают ни одного взгляда, с тревожным вниманием следящего за скачками стального шарика под стеклом. Дюбон и Чанг ответили на все мои вопросы о патинко, но, как всегда в Японии, ответы лишь усугубляют тайну.
Прежде всего цифры. В среднем на каждый зал приходится 61 машина-автомат; залов — 3348, следовательно, аппаратов 204 228, то есть один на 37 человек, включая женщин и детей. Это статистические данные 1954 года. С тех пор количество патинко росло непрерывно — быстрее, чем население столицы. Сумма монеток, проходящих через щелку патинко, составляет более четверти национального бюджета. Через патинко проходит львиная доля жалованья самых низкооплачиваемых слоев населения. Не все японцы отравлены ядом патинко, но все в большей или меньшей степени играют в них. Шарик приводится в движение спуском рычажка — на него нельзя воздействовать, его нельзя направлять. Он может принести (упав в дырку, что случается один раз на тысячу) лишь горсточку таких же шариков, которые бросают по одному, а если надоест, обменивают в кассе на несколько конфеток или сигарет. Игра в этот стальной бильярд — занятие настолько пустое, что многие игроки бросают следующий шарик, даже не дождавшись, пока упадет предыдущий, посылают шарики один за другим механически, как выпускают из автомата обойму. Идиотский шарик гипнотизирует японцев. В каждом патинко только один специальный автомат, зарезервированный владельцем зала для своих приятелей, «не плутует»; все японцы об этом знают и тем не менее продолжают бросать иены в дьявольские машины. На патинко наживаются отъявленные спекулянты, японцы понимают, что их грабят, и все же продолжают играть…