Я увидел преисподнюю. Два больших мохнатых черта играли в оловянные шахматы. Фигурами служили солдатики, одетые в ристландские мундиры.
- Поняли? - нетерпеливо спросил Фаренваг.
- Так это же оловянные! Мертвые! - закричал я.
- Живые! - прикрикнул на меня Фаренваг. - Живые станут мертвыми. Все одинаковы!
- А что с нами будет? - Задыхался я от страха.
- С вами… С вами…- надвигался на меня Фаренваг.
Я вытянул руку, чтоб защититься от него, и схватил
что-то гладкое и холодное. Я сжал это и сорвался вниз, в темень и мрак. Я летел спиной вниз и ждал, что разобьюсь насмерть. Но запахло парным молоком и мылом, и я понял, что спасен.
Госпожа Ахтмайер замычала во сне и зачмокала губами. Я с трудом разжал пальцы, как будто прилипшие к ее медальону. Наверное, я нажал на нем кнопку, медальон раскрылся, в синем свете ночника я увидел остановившиеся глаза навыкате и усы пиками. Так мы смотрели друг на друга. Потом Михель подмигнул мне одним глазом и по-тараканьи зашевелил усами. Я захлопнул медальон и прижал рукой его крышку. Явственно слышалось, как в медальоне что-то шуршало, это все еще шевелились усы Михеля.
Тогда я осторожно положил медальон на его место и, зажмурив глаза, уткнулся в мягкое плечо госпожи Ахтмайер.
Проснувшись, я не мог обнаружить никаких следов пребывания госпожи Ахтмайер. Ничего. Даже запаха не осталось, в открытую форточку лился холодный, влажный воздух.
Не приснилось ли мне все это? Была ли ночь любви?
Глава 19
ГАРРИ ГЕНТА ОБУРЕВАЮТ ИДЕИ
- К сожалению, мне так и не удалось разузнать что-нибудь сенсационное и разбогатеть на этом. - Гарри Гент сидел верхом на стуле и по мере того как высказывал обуревавшие его мысли, вместе со стулом разъезжал по комнате. - Пути к богатству весьма извилисты. Но я, кажется, нащупал еще одну тропинку. Слушайте же! Мы представляем Фаренвагу документы - фотографии ветеранов и на каждого нового ветерана получаем новые деньги. Так?
- Так, но к чему вы клоните?
- Терпение, Питер. Что может нам помешать представить документы и фотографии людей, уже однажды сложивших свои головы? Они на этом ничего не потеряют, а мы выиграем. Вы скажете, что рано или поздно это обнаружится? Ну и что! Главное - не только знать, когда надо выйти на сцену, но и когда с нее сойти. Разумеется, для этого надо вовремя разведать все выходы. Только и всего, друг мой Питер Друльк.
Для начала Гарри Гент решил воспользоваться моим столь близким знакомством с госпожой Ахтмайер и купить у нее бравого Михеля. Несомненно, что почтенная вдова знала и других ветеранов войны, чьи фотографии и документы можно будет приобрести.
Я надел новый модный костюм, модные ботинки с острыми носами и, несколько больше обычного надушившись, отправился к госпоже Ахтмайер. Мне было несколько неловко использовать мои романтические отношения с почтенной вдовой в прозаических целях, но Гарри решительно настаивал на этом, и я сдался.
По дороге я зашел в цветочный магазин. В магазине, кроме кактусов разных размеров, никаких цветов не оказалось. Я поколебался, но потом решил, что эта провинциалка будет рада и кактусу, и попросил завернуть мне самый маленький в лиловом глазурованном горшочке.
Не хочу скрывать, по дороге к почтенной вдове я испытывал некоторую робость - не ждет ли меня сцена на тему об оскорбленной добродетели.
Я увидел ее еще издали. Госпожа Ахтмайер стояла среди наполовину залитых грядок небольшого огорода. Ее юбка была высоко подоткнута, обнажая толстые, с набухшими венами ноги, красными от холода руками она вытаскивала из размякшей от ранних осенних дождей земли почерневшие капустные листья и свекольную ботву и складывала все это в стоявшую рядом большую плетеную корзину.
- Доброе утро, госпожа Ахтмайер, - сказал я.
- Кто это? - Госпожа Ахтмайер прищурилась, вглядываясь, и вдруг засуетилась.- Боже мой, господин Друльк, а я в таком виде! Подождите совсем немного, я сейчас, я сейчас!
Я простоял у двери столько, сколько потребовалось госпоже Ахтмайер для того, чтоб умыться, взбить свою пышную прическу и надеть уже знакомое мне шелковое платье с едва различимым пятном на груди.
Комната, куда привела меня госпожа Ахтмайер, сверкала почти назойливой чистотой. Все, чему положено быть белым, - скатерть, салфетки, занавеси на окнах,- было белоснежным, то, что обычно блестит, сверкало, пол, казалось, скрипел не под тяжестью шагов, а от своего нестерпимого сияния.
На стенах висели расшитые коврики, на которых гладью и крестом были вышиты глубокие истины. «Береги очаг твоей семьи» - голубые нитки ярко выделялись на желтом фоне. «Чистая совесть дороже богатства» - бежали аккуратные розовые стежки по зеленому полю. «Бог любит добродетель» - эти торжественные слова были вышиты на темном бархате серебром.