Через некоторое время медленно, как будто нехотя, стали стекаться со всех сторон люди. Они шли группами и поодиночке, среди них были строители, были и крестьяне из ближайших деревень.
Мне предстояло произнести здесь главную речь. Я, как представитель Виспутии, должен был передать дорогу, подарить ее представителю Ристландии Отто Галлену.
Гремел оркестр. Ветер развевал флаги. В «Веселом Августине» слышался стук шаров - там продолжали играть. Народу было все еще мало, и мы решили подождать, может, прибавится.
- Хорошо, если б запели что-нибудь местное, национальное, это поднимет дух и придаст колорит, - сказал я Стэку. - Ведь тут дежурят любители хорового пения, певцы…
- Верно, верно, - обрадовался Стэк, он явно беспокоился за успех торжества.
Стэк подозвал долговязого юношу с повязкой распорядителя на рукаве. Когда он приблизился, оказалось, что он не юноша, а существо неопределенного возраста и пола, на его рябом пухлом лице, усеянном прыщами, не было и следа какой-нибудь растительности. Это был командующий обществом любителей хорового пения. Стэк передал мое пожелание. Долговязый стал переступать с ноги на ногу, но с места не сдвинулся. Наконец он признался, что среди его певцов никто не умеет петь. Голос у долговязого оказался высокий, женский.
- Назвались бы тогда как-нибудь иначе. Почему певцы? - раздраженно пожал плечами Стэк. - Идите!
- Слушаюсь, - пропищал долговязый.
Стэк отвернулся, на лице его была брезгливая гримаса. Пора было начинать. Я взобрался на грузовик, за мной последовал Отто Галлен, все это время он стоял у заднего колеса грузовика и, молчаливо попыхивая своей чудовищной трубкой, выпускал густые клубы дыма, как будто желая дымовой завесой отгородиться от того, что происходило на площадке.
Кроме меня и Галлена, на грузовике было еще несколько штатских, Стэка с нами не было, он сидел немного поодаль в своей машине. Он объяснил мне, что праздник должен носить чисто гражданский, штатский характер, что будут фоторепортеры и не следует, чтоб мелькали военные мундиры.
Начальник строительства дороги, мой соотечественник, полковник Фидерлен был также одет в штатское. Пальто неловко сидело на его длинной фигуре с военной выправкой. И сам он чувствовал себя неловко, особенно мучили его манжеты рубашки, они почему-то далеко вылезали из рукавов пальто, и он их непрерывно поправлял.
Запихивая выбившийся манжет, Фидерлен подошел к стоявшему на крыше шоферской кабины микрофону и возвестил начало праздника. Грянул оркестр.
Фидерлен сказал несколько слов о том, что дорога еще больше укрепит дружбу между виспутинцами и местными жителями.
- Не нужна нам эта дорога! - крикнул кто-то из толпы. Толпа сдержанно зашумела.
Фидерлен растерянно оглянулся. Галлен стоял спокойный, бесстрастный, он кивнул Фидерлену, и тот, на что-то решившись, внезапно закончил свою речь, успев только сказать, что для передачи дороги ристландскому народу специально прибыл из Виспутии господин Тук.
Раздались жидкие аплодисменты - это старались любители хорового пения.
Я подошел к микрофону и, откашлявшись, начал.
- Многоуважаемые господа! - громко сказал я. - Я пересек Изумрудный океан для того, чтоб подарить вам эту великолепную дорогу.
- Бери ее себе, эту дорогу, и уезжай с ней домой! - выкрикнул кто-то и одновременно раздался свист.
Я продолжал. Я говорил о том, что весь мир смотрит на Ристландию как на свою защиту от красных.
Вместе с другими глубоко цивилизованными народами ристландцы самим богом призваны уничтожить красную опасность.
- Мы уже раз это попробовали! - крикнули из толпы, и я невольно заткнул уши - такой раздался пронзительный свист.
Я, как недавно Фидерлен, оглянулся, глазами спрашивая, продолжать ли. Отто Галлен с тем же бесстрастным выражением кивнул мне.
- Продолжайте, - прошептал, как будто прошипел, стоявший со мной рядом Фидерлен.
Потеряв уверенность, я продолжал. Мне хотелось задобрить толпу,войти к ней в доверие, и я сказал:
- Вы - нация воинов, все вы рождаетесь солдатами, унтерами, генералами, кому как удается!
Что тут поднялось! Они кричали, свистели, но потом затихли, на их лицах появилось любопытство.
И вдруг меня как будто что-то подхватило и понесло. От необычности обстановки, от того, что на меня смотрели сотни любопытных глаз, я забыл о том, что мне всегда надо быть начеку, что я нахожусь в чужом веке и более всего мне надо помнить о том, чтоб не выйти из своей роли, не проговориться. Обо всем этом я забыл.
Стал говорить о том, что было в покинутом мною веке.