ГЛАВА XV
Разделавшись с апельсином, Мило вернулся в коридор. После Тулузы пейзаж сильно изменился. Все чаще и чаще встречались виноградники, вскоре заполонившие почти все поля. Темные и невысокие виноградные лозы росли чуть ли не вровень с землей и тянулись длинными правильными рядами, между которыми осторожно двигались плуги, запряженные одной лошадью. Средь этих мирных виноградников там и сям виднелись цветущие миндальные и персиковые деревья, попадались маленькие островки красных и белых роз. Дороги были обсажены платанами, и кое-где на горизонте проступали голубоватые холмы, сливающиеся с далеким силуэтом Пиренейских гор. Часто Мило замечал деревья, которых отродясь не видел в окрестностях Руана: с низкими, корявыми стволами, они уже были покрыты серебристо-нежной листвой.
— Это оливковые деревья, — пояснил Мило «полицейский комиссар».
— Они, наверно, проснулись от зимней спячки, — заметил Мило, — на них даже листочки появились.
— Они вечнозеленые, друг мой, как большинство южных и некоторых северных деревьев; ну, например, самшит или дикий терновник. Виноградники и оливковые деревья, а особенно виноградники, будут тянуться теперь до самого Марселя: мы ведь приближаемся к самым крупным винодельческим районам — к Нарбонне и Безье. Через час мы будем в Нарбонне.
Нарбонна! Это название напомнило Мило стихотворение Виктора Гюго, которое читал им, школярам, в старшем классе учитель[2]. Император Карл Великий, возвращаясь со своим войском из Испании, подошел к Нарбонне и захотел завоевать этот город, показавшийся ему столь красивым. Но все его полководцы, все вассалы, уставшие от войны, отказались от этой попытки. Только один Эмерилот, бедный юный рыцарь, жаждавший подвигов, вызвался взять Нарбонну и взял ее.
После еды Мило совсем разморило, а от теплого серебристого солнца, бьющего прямо в стекла вагона, разболелась голова. Он сел на лавку и погрузился в мечтания: вот скоро он увидит Нарбонну и покорит ее, как покорил некогда Карл Великий…
«В общем-то, размышлял он, — этот знаменитый император вел себя как разбойник. Если уж он считал Нарбонну красивым городом, ему нужно было поступить иначе: попросить нарбоннцев принять его и показать ему город. Они наверняка бы с радостью встретили этого замечательного полководца и закатили бы в его честь настоящий пир. А ведь если добиваешься всего, чего хочешь, только силой оружия, то в два счета угодишь в тюрьму. Но, кажется, это не касается императоров…»
Мило представил себе громаднейший пиршественный стол и Карла Великого, восседавшего среди именитых людей города… Но вот глаза у Мило начали слипаться, голова клониться куда-то в угол, и он крепко заснул как раз в ту минуту, когда все нарбоннцы поднимали кубки за здоровье Карла Великого…
Разбудил его отец Деде. Встряхнув его, он сказал:
— Эй, юноша! Мы сходим! Давай попрощаемся.
Мило широко раскрыл глаза и сразу же очнулся.
— Мы уже приехали в Сет, — снова заговорил добряк. — Ты, наверно, славно поспал? Ну, счастливого пути!
— До свиданья, мосье, до свиданья, мадам, — пробормотал Мило, вставая с лавки.
Он крепко пожал руку Деде и увидел, как его случайные попутчики пошли по перрону.
Купе опустело; остались лишь две дамы, которые ехали в Марсель. Появились новые пассажиры; все они говорили с сильным южным акцентом, а некоторые и вовсе на провансальском наречии.
«Как глупо получилось, что я заснул! — корил себя Мило. — А еще собирался все рассмотреть по дороге! Проспал и Нарбонну и Безье! Но сейчас только половина четвертого. Я еще успею кое-что поглядеть!»
ГЛАВА XVI
Итак, хорошенько отдохнув, он смотрел во все глаза на открывающиеся перед ним виды и до самого Марселя не отходил от окна, уцепившись за поручень.
Сразу же после Сета он вдруг увидал блеснувшее море; такого голубого моря он еще никогда не встречал. Но скоро оно исчезло, потому что поезд повернул на север — к Монпелье и Ниму.
То и дело мелькали виноградники, старые красные дома, обрамленные стройными соснами, кустами камыша или пиками кипарисов, напоминающих взметнувшиеся ввысь темные языки пламени. Фасады домов были желтые, будто слоновая кость, ставни — зеленые, черепица на крышах круглая и, на манер римской, чуть подкрашенная. Никогда не виданное Мило золотисто-прозрачное сияние дня придавало всем этим окружающим предметам какое-то особое изящество и необыкновенную чистоту. И даже самые скромные, самые невзрачные лачуги, самые неприглядные деревья, стоявшие на бледно-розовой земле, казалось, тоже светились радостью.