Все вернулось на круги своя. Пэтси по-прежнему ухаживал за Мэгги Роуз, и это приносило ему еще больше удовольствия, потому что он знал, что не рискует своей свободой. Конечно, он собирался когда-нибудь на ней жениться, может быть. Но пока…
Мать торжествовала. Она заявила подружкам:
— Они с матерью на пару пытались хитростью заставить моего сына жениться, и, насколько я знаю, не без причины. Может быть. Может быть, — многозначительно изрекла она. — Но даже если и так, мой Пэтси Денни к тому не причастен. С такими девками никогда не знаешь наверняка, это мог быть кто угодно.
Малыш Рори заявил Пэтси Денни, что тот везунчик.
— Разве не потому ты не идешь с девчонкой к священнику, что у ее старой коровы-матери нет мужа, а у милашки — живого отца, чтобы отбивную из тебя сделать? Нигде в мире такой свободной любви нет, вот что я тебе скажу. Даже в Америке, где свободы завались.
На душе у Пэтси было неспокойно. «Разве не должен я защитить ее от всех этих грязных сплетен, — думал он, — и отправиться с ней в церковь? Еще бы. Но разве не стану я полным ничтожеством, если женюсь на Мэгги Роуз только потому, что ее старуха мне так приказала?»
Миссис Шон то и дело подстерегала парня, интересуясь здоровьем его «дорогой матушки». «Как твоя матушка поживает?» — «Да пока ни на что не жалуется, благодарствую, что спросили. Но, — и тут он вздыхал, — стареет она, стареет». — «Так же, как и моя дочь», — горько отвечала вдова.
Вконец обеспокоившись, миссис Шон решила положить этому конец. Она приказала дочери прекратить видеться с Пэтси, или пусть та отправляется в монастырь.
— Я не стану этого делать, — заявила девушка.
— Еще как станешь. Потому что, пока тебе нет восемнадцати, я решаю, что тебе делать.
— Не заставляй меня, матушка. Иначе я… — Она запнулась, не находя подходящего слова. — Я буду вести себя с ним так, как ведут себя с мужчинами плохие девушки, на которых потом не женятся.
— Такими разговорами ты разбиваешь мне сердце и роешь могилу. А ведь ты была такой умницей, пока тебя не развратил этот подлец! Ты же каждое утро в церковь ходила, причащалась…
Миссис Шон лила слезы и причитала изо дня в день. Когда стало ясно, что толку от этого мало, она послала за Берти-метельщиком и по совместительству деревенским писарем. Берти принес с собой книгу «Послания на любой случай». Письма, полностью соответствующего случаю вдовы, в ней не оказалось. Самым подходящим было «Послание к члену семьи за море с известием о кончине близкого родственника». Берти сказал, что скопирует его и «подгонит», заменив слово «кончина» на «положение моей дочери» везде, где встречается «кончина», и «мой высокочтимый троюродный дед Тадеуш» на «мой высокочтимый сын Тимоти».
Аккуратно адресовав письмо «Констеблю Тимоти Шону, Полицейское управление, Бруклин, США», Берти поставил на оборотной стороне конверта свой фирменный росчерк.
Глава вторая
Констебль Тимоти (Рыжий Верзила) Шон сидел в гостиной своей квартиры в Восточном Нью-Йорке. Его участок находился в районе улицы Бауэри на Манхэттене, но жил он в Бруклине, потому что, по его словам, ему нравилось жить в деревне и потому что его жена хотела жить рядом с матерью. Каждый вечер дорога домой занимала у него больше двух часов. Ему приходилось путешествовать на пароме, извозчике и пешком.
Теперь, когда рабочий день подошел к концу, он сидел у себя в гостиной в нательной фуфайке и отпаривал свои бедные ноги в лохани горячей воды с растворенной в ней «английской солью». Жесткие рыжие волоски у него на груди пробивались сквозь фуфайку, словно ржавая трава, жаждущая солнца.
— Почему ты не паришь ноги на кухне, чтобы поберечь ковер в гостиной? — спросила Лотти, его жена-американка ирландских кровей. Каждый вечер она задавала ему один и тот же вопрос.
— Потому что мой дом — моя крепость, — каждый вечер он давал на него один и тот же ответ.
Он оглядел гостиную своего замка. На узких окнах, выходивших на улицу, висели тюлевые занавески. Они были покрыты копотью, но накрахмалены. Между окнами стоял табурет, подделка под китайский. Он служил подставкой для каучуконосного фикуса в глазированном зеленом горшке. На кончике полураспустившегося верхнего листка у фикуса всегда белела капля каучука. Каминную полку из фальшивого мрамора над камином из фальшивого оникса украшал аляповатый ламбрекен с бахромой. На каминной полке лежала на боку фарфоровая мопсиха с лежащими в ряд четырьмя щенятами, навеки застывшими в акте поглощения материнского молока.
— У нас снова завелись клопы, — заметила жена, чтобы поддержать разговор.