И воду мы брали из колодца. Холодным зимним утром прогулка от хижины до колодца была мучительной, а ведро — слишком тяжелым для тощего пацаненка. И никакого туа… водопровода в доме, так что по нужде мы бегали в лес за хижиной.
— Спорим, папа, ты был там счастлив.
— Счастлив, ну ты даешь! — горько возразил Пэт. — Я все это ненавидел и, когда пришло время, уехал без оглядки.
Но Пэтси вспомнились зеленые летние поля и луговые цветы, прячущиеся в высокой, по колено, траве, и озеро цвета неба — или это небо было цвета озера? И как бурая, пыльная дорога в деревню лениво тянулась под солнцем. Ему вспомнились веселые вечера в тавернах, где посетителям нравились его танцы. Ему вспомнился Малыш Рори и добрые дни их истинной дружбы. Ему вспомнилась его ярая собственница и защитница мать. И — ах, его ненаглядная Мэгги Роуз! Он думал про беззаботные, золотые дни своей юности, и сердце его рыдало.
«Господи, прости, что я солгал, что я все это ненавидел».
Предаваясь воспоминаниям, Пэтси изливал дочери, названной в честь его возлюбленной, свою горечь.
— Вот мать твоя росла в богатом доме. Попроси ее показать тебе ту конюшню в Бушвике, где ночевал твой отец. Рассмотри хорошенько тот богатый дом, который должен был стать моим… нашим… если бы не тот жулик…
«А, ладно, — подумал Пэтси, — пусть покоится себе с миром, даже если при жизни он и был мерзавцем».
По дороге к старому дому Мэри отвечала на вопрос Милочки Мэгги:
— Почему я тебя раньше туда не водила? Потому что дом очень изменился и мне от этого грустно.
Да, дом изменился. Комнаты по обе стороны от крыльца переделали под магазины. Эркерные окна стали витринами. За одним из них была парикмахерская с затейливо причесанными восковыми головами. За другим окном был только лебедь — безупречно белый и неподвижный, перышко к перышку. Лебедь гордо восседал на подушке из лебединого пуха. Надпись на карточке, подвешенной к клюву лебедя на медной цепочке, гласила: «Подушки из настоящего лебединого пуха».
— Он настоящий? — выдохнула Милочка Мэгги.
— Когда-то был. Теперь это чучело.
— Может быть, он еще живой и ему просто дают лекарство, чтобы он сидел смирно.
— Тебе лучше знать.
За окнами на втором этаже было пусто. На одном из них висела надпись «Сдаются комнаты». Помещения в подвальном этаже тоже переделали. Болтающаяся вывеска с красной печатью сообщала прохожим, что там оказывают нотариальные услуги. К вывеске нотариуса была прикреплена еще одна табличка о комнатах в наем.
Мэри догадалась, что владельцем дома был нотариус из подвала. Он выжимал из своих вложений каждый цент. Ей стало интересно, сколько постояльцев успело выспаться в ее белой спальне с тех пор, как она уехала. Она со вздохом подумала про пианино, когда-то стоявшее в комнате, теперь занятой швейными машинам, рулонами тика и мешками с пухом.
Конюшня стала самостоятельным владением, отделенным от большого дома железной оградой. Над дверью сарая была прикреплена неровно выкрашенная вывеска с надписью «Фид и Сын. Сантехнические работы. Круглосуточно». Во дворе лежал на боку сломанный унитаз. Какой-то мужчина, видимо мистер Фид собственной персоной, вытаскивал из ящиков пару двойных раковин для стирки из мыльного камня. Мужчине помогал мальчишка несколькими годами старше Милочки Мэгги. Мужчина поднял взгляд на подошедших к нему Мэри с дочерью.
— Да?
— Я жила здесь, когда была маленькой.
— Да неужто? Ну так сейчас дом принадлежит италийцу, но мастерская — моя.
— Неужели?
— Видите вывеску «Фид и Сын»? Так вот он, сын. Фид Сын, — мужчина положил руку мальчику на плечо, не скрывая гордости. — Приучаю его к делу с самого детства. Тогда из него выйдет толк.
— Понятно.
— Ну, будьте как дома. Можете все тут осмотреть, — он вернулся к прерванному занятию.
— А где спал папа? — поинтересовалась Милочка Мэгги.
— Вон там, наверху. Видишь то маленькое окошко? Откуда торчат трубы.
— Ого!
— Конечно, когда мы поженились, мы жили в большом доме. По крайней мере, какое-то время.
— А где то… те кусты бульденежа во дворе, про которые ты рассказывала?
— Наверное, кто-то их срубил.
— Как хорошо, что я никогда здесь не жила.
— Отчего же, Милочка Мэгги? Это был очень хороший дом, пока его не перестроили под сдачу внаем. Когда-то давно мне нравилось здесь жить. Летом в нем было темно и прохладно, а зимой — светло и тепло.