— Она специально сказала, — Мартин вытянул перед собой руку, задумчиво разглядывая намечающиеся на пальцах пятна. — Раньше-то она Милорда своего жалела, старалась лишнего не сболтнуть. А теперь я тоже мерзавец и обманщик, так мне и надо. Думаю, она не уходит просто чтобы посмотреть, как мы мучаемся.
— А может, соврала, чтобы помучить? Но думаю, она по-прежнему не хочет стрелять, — Мари откинула волосы на спину и наклонилась, прикуривая от уголька.
— Кто ее поймет, чего она хочет. Скажи лучше, у меня ведь нет пятен на лице? Вроде рановато.
— Нет. А что такое? — она подвинулась к нему и вцепилась в запястье. — Ух ты… А я знаю, знаю, что это! — Она встала и быстро отряхнула юбку. — Сейчас покажу, ты сразу поймешь!
Каблуки звонко простучали к двери, и Мари зачем-то вышла в беседку. Вернулась через несколько секунд, с закрытыми глазами, покачиваясь и с трудом переставляя ноги. Перчатки она сняла и терла ими руки.
— Прочь, проклятое пятно! Прочь, говорю! Один; два; значит, пора. В аду темно. Стыдно, милорд, стыдно!..
— Вот здесь мне ваши шуточки, — Мартин отвернулся. — Слушай, почему бы тебе с Виктором не общаться? Он тоже без отсылок даже хлеб не нарезает. Являлась бы ему во сне или садилась за стол на пустое место, а?
— Не хочу, он противный, злой и отсылки у него злые, — скривилась она, снова садясь рядом. — И вообще, у нас с тобой хорошо складывается, я вроде справляюсь за леди Макбет!
— Она умерла, Макбет умер, страна в руинах и куча трупов, — напомнил он.
— Отлично, разве это не наша цель?
— Нет. Наша цель — тихо умереть и трупов бы поменьше.
— Ну уж нет! Тут такая драма, должен быть эффектный конец!
— Я и так театрален донельзя, чего тебе еще-то надо?
Мари только мечтательно закатила глаза и опустилась на пол, положив голову ему на колени.
— Как думаешь, кто этого ханурика пришил?
— «Пришитый ханурик» плохо сочетается с леди Макбет, — заметил Мартин, стараясь уйти от вопроса.
— Ага, а Офелия пела вульгарные матерные песенки, так что мне можно. Так где ты собираешься искать девочку?
— Это два разных вопроса, — он встал, придержав ее, и заходил по комнате, стараясь собраться с мыслями. — Давай думать. Почему он так убивает?
— Не умеет. Слабый, руки слабые, рост небольшой. Наверное, подросток? Хотя нет, погоди-ка, я знаю одного подростка, который очень хорошо справился!
— Если бы ты так училась старательно, как сейчас глаза закатываешь — не пришлось бы по деревням ездить и девочек возить своему ублюдку! — огрызнулся Мартин.
Иногда ему удавалось убедить себя, что Мари — лишь очередной демон Виктора, а может и его собственная совесть, принявшая причудливый облик, но смотрел на ее худое, узкое лицо, на колючие зеленые глаза и сухие бледные губы, и не мог отделаться от ненависти к Мари-Настоящей.
Она потянулась, выгнувшись и разметав волосы по грязному полу. А потом выпрямилась и улыбнулась.
— Он убивает так, потому что это не он. Это женщина.
— Женщина? — Мартин задумался. — Звучит неплохо. Неопрятные раны — слабые руки, небольшой рост… и сексуальные проблемы, о которых писали в газетах — в убийстве нет эротизма, потому что убийца хочет не своих жертв, а…
Он остановился. Бросил быстрый взгляд на проем.
— А его, — широко улыбнулась она. — Ну-ка, котеночек, давай расставим точечки про парковку, а то мы все старательно делаем вид, что ничего такого не было.
— Нет. Мы не будем это обсуждать.
Мартин почувствовал, как потрепанный воротник рубашки стал туже. На миг ему показалось, что проем удаляется от него, словно огни на пляже, а его уносит в ледяное море — черное, бездонное, откуда его никогда не выведет даже призрак Вика.
— Стыдно, да? — Мари сыто облизнулась и откинулась назад, привалившись к косяку, будто собиралась попробовать занять сознание.
— Да. Да, чтоб тебя, стыдно! За все, постоянно! За то, что воспитал его таким, что не спас, что лгу Нике, что лгу ему — ты, сука, прекрасно об этом знаешь… Что тебе от меня надо? Крови? Зрелищ?! Чего ты от меня хочешь?!
Последние слова он прошипел ей в лицо, схватив за воротник. Бархат под пальцами был скользкий и холодный, будто платье висело на манекене, но сама Мари была живой — злобной, улыбающейся тварью.
— Зачем мне твоя кровь, котенок — она теперь горькая и холодная! Мне нравится, как ты мечешься. Нравится, как вы оба мечетесь, потому что ты прав — ты виноват в каждом убийстве, которое он совершил, и чем больше вы, мальчики, будете страдать, тем лучше я себя…