Виктор положил ладони на стену, чувствуя, как под штукатуркой что-то шевелится, словно стены тоже были полны трупных червей. Прижался лбом к стене и тихо заговорил, почти касаясь губами потека — не то в молитве, не то в поцелуе.
Однажды незнакомому мальчику, которого по совпадению тоже звали Виктором Редским, было шесть. Отец разбудил его стуком в дверь. Велел одеться в то, что не жалко будет выбросить.
Почему-то Виктор помнил, что чувствовал незнакомый ребенок — небо. Синяя, светящаяся и хрусткая пустота в душе.
По ночам приходили монстры, но они не оставляли следов.
Потом он часто думал, зачем отец тогда связал свинью. Почему не оглушил ее и что это вообще был за варварский ритуал жертвоприношения. Но так и не нашел ответа. Может, даже в примитивном, размытом алкоголем сознании Анатолия все же жило нечто по-настоящему темное, помнящее, как испачкать синюю пустоту и белые стены красным.
А может, он просто был мелочным и жестоким человеком. Может, ему показалось забавным заставить ребенка убить связанное животное.
В тот день на белоснежных стенах появился первый красный потек. Это было красиво — темно-красный акцент на белоснежной штукатурке. Тогда — но не сейчас.
— Прости меня… я тебя подвел, я так тебя подвел… — шептал Виктор, чувствуя на губах затхлый привкус засохшей крови. — Всю жизнь подводил.
Сердце стучало часто и гулко. Стук отдавался в ладонях и затылке. Казалось, что оно бьется не о ребра, а о стену, собирая на себя липкую, разлагающуюся дрянь, все сильнее царапаясь о шершавую штукатурку и покрываясь все более частой сетью трещин.
— Я не хотел, чтобы было так, — горько повторил он слова, которые когда-то так часто говорил Мартину. — Не хотел. Но ты отказывался иначе. Ты ведь мог запереть меня в темноте, как я тебя просил. Помнишь? Отец тогда поджег дом. Я просил оставить меня в покое, позволить умереть. Раствориться в этих стенах, они ведь тогда были белыми… и все были бы счастливы. Риша была бы счастлива, и ты тоже. Но ты не дал. А потом, через много лет снова… отец тогда зарезал Боцмана. Мари только приехала с проклятыми «Дождями», и я ведь точно знал, что только ты сможешь выстоять против нее. Я могу только… помнишь, как она объяснила Рише значение пьесы? Семь актеров — семь смертных грехов, и режиссер — Дьявол над ними. В правильных сказках Дьявола не убивают, потому что знают, что он никогда не умрет. В правильных сказках его побеждают, Мартин. Только ты мог. Так почему отказался? Почему же, проклятье, ты отказался?!
Он шептал эти слова стене, стене, не Мартину, и чувствовал, как по лицу течет что-то едкое и горячее. Не хотел открывать глаза, боялся спугнуть видение. Если только все так, как он надеялся.
Пусть все будет так.
Ему необходимо, чтобы хотя бы незадолго до конца все было так, как он хочет.
— Я всегда любил тебя, Мартин. Не знаю, что будет, когда я умру, но надеюсь, ты никогда не узнаешь, что я пережил в те годы, что ты был заперт… Ника права — ты не захочешь такую жизнь. Я бы дал тебе другую, но Оксана… все вышло неправильно. Надеюсь, хоть Ника сделает все как надо. Иначе… за что так, Мартин? С добром всегда так тяжело. Зло никогда не бывает так жестоко.
Он открыл глаза. По стене текла кровь — быстрый алый ручеек, разметавший засохшую корку, как река — осенний лед.
— Сможешь, Мартин? Ты не должен умирать. Это неправильно. Ты никогда не жил. Сможешь? — с тоской спросил он маслянисто блестящий поток.
Потом провел скользким пальцем от лба к подбородку, разделяя лицо на две части. Теперь, когда он увидел лицо, которое так прятал Мартин, сделать это стало гораздо проще.
— Мартин… я так надеюсь, что ты ошибся, когда сказал, что мы никогда не умрем. Или это мои слова? Только лучше бы им оказаться ложью, Мартин.
Он смотрел на стену, по которой все текла кровь. Она собиралась в лужу у носков ботинок, текла между подошв и, истончаясь, рисовала алую стрелку, указывающую на окно.
Виктор смотрел в него и улыбался.
Он точно знал, как надо.
…
Мартин подавился окончанием вопроса Полине — его выбросило из сознания так, что он ударился головой о косяк.
— Какого черта?! — прошипел он, поднимаясь.
Виктор молчал. Он улыбался широко и почти счастливо, и его душу наполняло то темное и ледяное, что он безуспешно пытался растворить в водопроводной воде. Эта темнота, на поверхности которой плясали алые блики, плескалась у порога, лизала его, словно прибой, и каждый раз, когда она отступала, Мартин видел на светлом дереве черные дымящиеся ожоги.