Но все же трясущимися, неуверенными движениями пальцы развязали один узел, затем, застыв на мгновение, и второй.
Первая мысль, что посмела забраться в её голову, гласила об очередном издевательстве судьи. За последнее время девушка уже стала привыкать к тому, что глумление было единственным чувством, которое Фролло был способен проявлять к ней без какой-либо маски на его бледном лице.
Элисон приподняла письмо и как только дневной свет, исходящий из окна, озарил его, девичий взгляд смог уловить едва заметные линии, что были чуть светлее самой бумаги.
***
— В чём же моя вина? — Элисон подпёрла кулачком маленький подбородок и перевела взгляд на стол, — Уже почти замужняя я дама, а тут письмо, — совсем тихо лилась речь из её уст, словно девушка не осознавала, что говорит вслух, — Насколько же странное и глупое письмо!..
— Что, дорогая? — с соседнего стула донёсся голос старой служанки, что с необъяснимой улыбкой на лице, поглядывала то на мадмуазель Бадлмер, то на чистые тарелки, который сама же только что и расставила.
— Симоне? — брюнетка растерянно приподняла голову, — Прости, я вовсе не заметила, что ты здесь, — и вновь маленькое, детское личико залилось краской смущения.
— Тебя что-то беспокоит? — старуха решилась отложить столовые приборы в сторону и инстинктивно взяла аристократку за ладонь, — Ты всегда можешь всё рассказать мне, — морщинистые пальцы аккуратно, успокаивающе поглаживали молодую девичью ручку.
— Нет, что ты! Меня смеет беспокоить лишь моя свадьба, — лицо её украсила ленивая улыбка. Она в ответ чуть крепче, но все ещё заботливо, сжала тёплую ладонь служанки.
— Насколько же странное и глупое письмо, — загадочно повторила Симоне и задумчиво отвела глаза в сторону, — Я уже отвыкла от тонких чувств за эти годы, а ведь была также молода, как и ты. Письма мне, конечно, не писали, но сколько слов любви я слышала… О, скольких я любила! А сколько меня любили! — она продолжала ласково улыбаться и гладить тонкие девичьи пальцы, — Любовь хотела я в себе хранить и видеть я её не разучилась.
— Симоне, моя дорогая, — девушка мечтательно водила костлявыми пальчиками по веснушчатой ладони старухи, — Я так люблю, я так люблю, — повторяла она, настороженно смотря на посла, который вёл оживленную беседу с Хайвэлом, — Когда же я успела полюбить? Когда он стал жизнью моей, счастьем, силой — всем? Так хочется пойти и поглядеть совсем издалека, что это за шутка… посмотреть со стороны, чтобы он совсем не заметил. Моя Симоне, о, как хотела бы, как могла бы я лишь чувствовать его тепло, лишь слышать заветные слова из его уст. Была бы я счастливейшей из смертных, если только могла пожертвовать ради него всем, но когда он успел так полюбить или же играет со мной? Моя родная, в каждой речи его я замечаю, как он смеётся надо мной! Разве в том мой грех, что я люблю? Может, глупо быть во власти желаний, но что если он ждёт, Симоне? Разве может быть моя любовь грехом?
— Джентиле, мне не стоит лишний раз доказывать, что я считаю Вас другом, — Хайвэл разочарованно смотрел в сторону Элисон, взволнованность которой он ощущал, даже не слыша ни единого сказанного ею слова, — Я люблю свою сестру и поэтому я должен совершить поступок, о котором мне придётся не один раз пожалеть, но иного выхода я не вижу.
— Хайвэл, Вам не кажется, что в вашей речи слишком много драмы? — посол продолжал смотреть на бумагу, тщетно пытаясь вникнуть в слова свадебной клятвы, — Тем не менее, я слушаю Вас наивнимательнейшим образом, — Загорелые пальцы положили лист на рядом стоящую тумбу.
— Спустя несколько минут Элисон направится в сад на вечернюю прогулку и Вы должны отказаться в силу Вашего плохого самочувствия. Вместо того, чтобы задавать вопросы, сейчас повернитесь в сторону невесты и добродушно улыбнитесь, а я пока продолжу. Как только, мы покинем усадьбу, поднимитесь в комнату сестры и возьмите из первого ящика письмо.
— Боже! К чему весь этот каламбур? — Несмотря на возмущение, Бертольдо покорно натянул улыбку.
***
Никто не смеет нарушить покой тихой, ласкающей ночи. В небе светит луна, вокруг которой кружатся в нежной, плавной вольте звёзды. У Клода ещё сильнее забилось сердце. Невольно, сам того не желая, он вдруг прикрыл глаза и вообразил себе юную девушку, что стоит лишь в метре от него и по-детски улыбается. Она смотрит на него своими зелёными, широко раскрытыми глазами, будто бы в вечном изумлении; кокетничая поправляет тёмные локоны, от которых исходит приятный аромат миндального масла.
Тело невольно пробивает импульс, когда холодные капли летнего дождя падают на лицо. Фролло морщится, а сознание продолжает рисовать отчётливый девичий смех и она уже, должно быть, стоит здесь, напротив него.
Судья представляет, как холодные, дрожащие руки с заботой тянутся к нему, как он прерывает тишину прикосновением, объятием, лаской и поцелуем, а затем и всем собой, каждой мыслью своей. Он воображает, как Элисон робко подходит к нему, стыдясь своей любви и дрожа своим маленьким, юным тельцем, и горячо дышит, и в ответ сжимает его в объятьях.
Но раскрывая глаза, Клод видит перед собой пустую белую беседку, которую лишь чуть освещает луна. От самого себя, от своих мыслей он был не в состоянии спастись. Тихими шагами он продолжал отмерять расстояние от одного конца деревянной постройки до другого, то и дело бросая растерянный взгляд на тропу. Клод пытался угомонить мысли, что беспорядочно кружились в его голове, цепляясь то за кустарники, то за деревья и возвращаясь обратно. Единственное, что сейчас бы помогло Фролло — это её присутствие. Даже без единого слова, лишь бы он просто мог держать её за руку и сразу бы стало легче. Судья в очередной раз осматривается по сторонам, но его преследует лишь единственный спутник — собственная тень. Приходится как-то справляться самому, как это всегда было прежде.
— Элисон не придёт, — спустя минуту тишину развеял мужского голос, что раздался за спиной судьи. Стоило Фролло обернуться, как перед ним оказался посол, лицо которого украшала ехидная улыбка, — Она говорила, что не желает Вас видеть, но я посмел взять на себя ответственность сообщить Вам об этом. С большим наслаждением возвращаю письмо, ибо будущая Мадам Джентиле в нём больше не нуждается.
— Бертольдо, — судья удивлённо вскинул брови и обвёл оценивающим взглядом мужчину, что стоял перед ним с таким лицом, будто бы Фролло был обязан ему жизнью, — Как я рад Вас видеть, — Француз смотрел на внезапного гостя глазами, полными ярости. Казалось, он был готов разорвать глотку посла в эту же минуту, но тем не менее, Клод натянул на лицо фальшивое добродушие, — Полагаю, Вас довёз Иосиф, мой кучер, верно? — тонкими пальцами он аккуратно вытянул письмо из рук неаполитанца.
— Верно, Ваша честь, — утвердительно покачал головой мужчина, — Как Вы можете предположить, о нём я узнал из Вашего же письма. Между мной и Элисон нет никаких секретов.
— Да, конечно, — глаза мужчины вдруг в очередной раз заблестели, — Кажется, время уже давно ушло за полночь… Как же вы будете добираться до дома, бедняга?
— Простите?
— Ты осёл, Бертольдо.
Судье понадобилось лишь мгновение, чтобы попасть внутрь кареты. Он сел в угол и, развернув письмо, что прежде прятал в ладонях, пытаясь защитить его от дождя, решил в последний раз прочитать его, а потом, как и положено, разорвать.
«Моё милое сердце — моя дорогая Элисон, — пишу тебе, чтобы выразить в письме то, что всегда считал невозможным сказать словами, — и пусть лишь на бумаге смею я называть тебя «своей» и сердце твоё «своим». Если напишу я что-то отвратительное тебе, прошу простить меня: моя безграничная любовь позволяет сделать это. Единственная дума, что изящные пальцы твои будут держать в руках письмо моё, что драгоценные глаза твои будут смотреть на слова, написанные моей рукой, — пробуждает трепещущее чувство, что было похоронено ранее во мне, даже не успев зародиться.