— Ах, это было так ужасно, — вспоминала Она теперь.
Первые две недели я пролежал в средней палате, а затем, как только освободилось место, меня перевели в крайнюю, самую шумную, где лежали лейб-уланы Малама и Эллис и кирасир Карангозов. Малама был молод, румян, светловолос. Выдвинулся перед войной тем, что, будучи самым молодым офицером, взял первый приз на стоверстном пробеге (на кобыле "Коньяк"). В первом же бою он отличился и, вскорости, был тяжело ранен. В нем поражало замечательно совестливое отношение к службе и к полку, в частности. Он только видел сторону "обязанностей" и "ответственности". Получив из рук Императрицы заслуженное в бою Георгиевское оружие, он мучился сознанием, что "там" воюют, а они здесь "наслаждаются жизнью". Никогда ни в чем никакого чванства. Только сознание долга. Императрицу он любил горячо. Рассказывал как, провожая в Петергофе полк на войну, Она "горько плакала во время молебна навзрыд, точно провожала родных детей".
Мы встретились с Маламой в Киеве в 1918 году и долго вспоминали лазарет… Он был убит в конной атаке под Царицыным…
Рядом с ним лежал или, вернее, постоянно ходил корнет Эллис. Он казался моложе меня. Раненый в грудь, он все проделывал гимнастические упражнения, чтобы убедиться, что выздоровел, и тем только вредил лечению. [Он любил поэзию и часто декламировал Апухтина. Помню, как с наивно-напускным пафосом он читал: свое любимое "С курьерским поездом".
Третьим лежал корнет Карангозов. Восточные черты, чернота, горячий и большой весельчак. По утрам он будил всех фальшивым пением:
Дальше мы все хором подтягивали. Из соседней палаты доносилось громкое возмущение придирчивого капитана Шестерикова. Но мы не унимались:
Малама, Эллис и Карангозов, бывшие пажи и светские люди, умели непринужденно занимать Княжон разговором. Обыкновенно Княжны уходили из перевязочной раньше
Матери и, пройдя по всем палатам, садились в нашей, последней, и там ждали
Ее. Татьяна Николаевна садилась всегда около Маламы. Она была Шефом армейского уланского полка, считала Себя "уланом", причем гордилась тем, что
Родители Ее уланы. (Оба гвардейских уланских полка имели шефом Государя и
Императрицу. "Уланы Папа" и "уланы Мама", — говорила Она, делая ударение на последнем "а".
[В соседней палате помещался раненый в руку поручик Крат. Белесоватое лицо, светлый квадрат бороды. Глаза маленькие, неприятные. Его походка вызывала желание подсчитывать "левая… левая… ать, два, три, четыре". Он обладал громким голосом и целыми днями разглагольствовал на весь лазарет.
Полковник Вильчковский проводил большую часть дня в лазарете и его эти разговоры на 25-м году службы не трогали. Я же за месяц службы рядовым солдатом не успел воспринять их прелести. Вильчковский часто садился ко мне и беседовал на самые разнообразные посторонние темы. Говорили с ним и о политике. Крат этого не терпел.
— Офицер должен интересоваться только службой… Верно я говорю, господин полковник?
Я читал в то время "Поединок" Куприна и при входе Крата прятал книгу под одеяло. Как нижний чин, я не мог с ним особенно спорить. Офицер он был доблестный. Рвался на фронт и при мне успел вернуться снова в лазарет вторично раненый уже с орденом св. Георгия.
В 1920 г. я ехал в составе бредовского отряда из Польши в Крым. На пароходе
"Саратов" с нами следовала дипломатическая миссия от Петлюры и в ее составе блестел яркой формой украинский "пiлковник" Крат. Мы столкнулись на палубе, всмотрелись… и прошли мимо…
Его собеседником и соседом по палате был корнет Гордынский. Он носился по лазарету на длинных костылях в желтом халате. Славный малый. Впоследствии я прочел, что он пользовался большой симпатией Вырубовой. В то время я этого не замечал, тем более, что он очень скоро был переведен в Матвеевский лазарет для выздоравливающих.
Не помню фамилии артиллериста, который долгое время занимал соседнюю койку со мной. Глубокий провинциал. Читая тогда "Поединок", я в разговорах с ним убеждался, как верно взяты типы. Мы с ним встретились в Николаеве перед концом Добрармии. Заговорили о лазарете, но через несколько фраз он съехал на