«Вот, – говорит мама, – в Сарове зазвонили ко всенощной, сейчас и у нас ударят, скорей одевайтесь». Поспешно напяливают через наши головы белые, праздничные пикейные рубашки, причесывают деревянным гребнем наши вихры, и вот мы уже идем с мамой, окутанные гулким звоном всех монастырских колоколов, солнечными, закатными лучами летнего вечера, по аллее цветущих лип от колокольни в торжественный собор. Он освещен одними лампадами, которые, как по волшебству, в мгновение ока загораются от бегущего огонька, по волшебной ниточке от лампады к лампаде, и вот уже все паникадило в центре собора мерцает тихим, молитвенным светом. Матушка-игуменья на своем игуменском месте. В черных мантиях, с длинными шлейфами, с камилавками на головах, выходят плавно и торжественно на середину собора матушки – певчие правого и левого хора. Начинается всенощная, длинная, монастырская. Изведи из темницы душу мою (Пс. 141: 7), нараспев канонаршит канонарх, а хор отвечает: Исповедатися имени Твоему (Пс. 141: 8). Из какой это темницы, думаю я, они так просят «извести душу мою»? А темницы уже готовились всем: и нам, и им – всей России.
А пока звонили монастырские колокола и в Сарове, и в Дивееве, и по всей России. Ходили крестные ходы по Канавке с сонмами епископов, духовенства и мирян. Словно предчувствуя беду, нескончаемым потоком шли, ехали убогие, хромые и слепые, глухие и гугнивые; с котомками за плечами, неся больных на руках и носилках, шел русский народ через Дивеево в Саровскую пустынь к преподобному Серафиму, на его источник, в дальнюю и ближнюю пустынь, где в молитве и безмолвии благоухал он, «крин пустынный»[3]. Огромный гранитный камень, на котором тысячу дней и тысячу ночей, «воздевая преподобнии руце»[4] свои, молился за мир великий угодник Божий. Все обходил народ, молясь, целуя и припадая к его святым мощам, словно прощаясь, словно в последний раз, да так оно и было. Близилось время, близилась генеральная антихристова репетиция.
1919 год: разруха, голод, а тут еще на свет Божий появился я.
Незадолго до этого события моя мама во сне видит преподобного, который говорит ей: «Назовешь именем, которое будет на девятый день». Когда в то самое утро спокойно, как говорила мама, улыбаясь, она произвела меня на свет, прямо дома, да как-то даже и неожиданно – снова мальчик (Серафиму в то время было год и два месяца), все сразу уткнулись в святцы – какое имя на девятый день? Вот он, девятый: Петр, Алексий, Иона, Филипп и Гермоген? Вот загадка! «Петр? Уже был и умер. Иона, Филипп и Гермоген? Да Алексий же!» В нашей дивеевской жизни все было связано с преподобным, он был наш, свой батюшка, бывало, к нему обращались как к члену нашей семьи, как к живому, вот тут находящемуся.
Да, конечно, Алексей, ведь у батюшки брата звали Алексием, конечно, батюшка это и имел в виду. Детская искренняя вера, как легко с тобой жить! Нет никаких проблем, все ясно и просто, и все с Божьего благословения и с батюшкиного тоже. И окрестили меня, и нарекли именем – Алексий. С тех пор до конца своей жизни, короткой и неимоверно тяжелой, звала меня мама Аленушкой. То был 1919 год, уже два года прошло, как залитая кровью Россия содрогалась в конвульсиях. Все чего-то ждали, никто не верил в длительность этих судорог. Сегодня-завтра рухнут эти большевики, рассеется мрак, произойдет чудо.
3
Крин – устаревшее слово, обозначающее цветок вроде лилии. Из Акафиста преп. Серафиму Саровскому.