В том же тексте он жалуется и объясняет: «На меня много раз нападали как на автора вымысла, порочащего доброе имя варшавян. […] Однако я ничего не замышлял против веселящейся толпы» (SL, 64–66).
Хотя Милош неоднократно повторял свои заверения, само стихотворение и другие его высказывания этим заверениям противоречат. Дополнительной причиной дистанцироваться было то, что за границей, где он жил, стихотворение тоже воспринимали как обвинение поляков в равнодушии к умирающим в гетто. В Соединенных Штатах Милош никогда не читал его на литературных вечерах [103], хотя об этом часто просили читатели. Это одно из наиболее известных стихотворений поэта, и, можно сказать, оно не давало людям покоя. Причиной была именно карусель. («Порой внезапно в каком-нибудь стихотворении, словно аурой, фоном входит реальность. Порой достаточно одной строки, какой-то детали. [...] что-то из этой реальности остается…» [104]).
Это особенно важно, когда речь идет о темах, предельно табуированных.
В польском общественном сознании и польской прозе, — утверждает Мария Янион, — связанных узами взаимных проекций, миф сожрал факты, миф защищается от фактов, которые представляют для него наибольшую опасность, так как содержат в себе неопровержимую правду детали, опыта, памяти — еще не застывших в безопасной и легкой форме коллективной банальности [105].
Карусель и есть та самая неопровержимая деталь. Существование карусели отрицалось, велись дискуссии, где она на самом деле могла стоять, была ли она одна или их было две, работала ли она и когда. Заверений Милоша, который точно так же описал эту сцену в написанном в эмиграции в начале 1950-х годов романе «Захват власти», подтверждений Яна Блонского, Марека Эдельмана, Натана Гросса, видевших эту карусель и видевших веселящихся на ней людей, оказалось недостаточно. До массового читателя не дошли и описания карусели времен войны авторства поэтов из гетто [106]. Споры не утихали. Важно было подвергнуть сомнению сам образ и тем самым подвергнуть сомнению свидетельство писателя.
Это не что иное, как метод косвенного опровержения более широкого тезиса, для которого поставленный под сомнение факт, подробность, образ должен стать доказательством или иллюстрацией. Этот метод используется в полеми-ках, касающихся как раз вопроса о поведении поляков во время геноцида евреев, — и я говорю здесь о стороне, которая обсуждает эти проблемы, а не априори их отбрасывает. Одним из основных аргументов против «Соседей» Яна Т. Гросса было сомнение в количестве евреев, убитых в Едвабне: «...абсурдность» числа тысяча шестьсот человек, сожженных в овине, якобы опровергала тезис о том, что поляки виновны в массовом уничтожении едвабненских евреев. Одна единственная деталь должна была поставить под сомнение авторитет всей книги [107]. В случае «Страха», книги Гросса о погроме в Кельце [31], вместо разговоров об отсутствии доказательств того, что причиной погрома стали провокации, горячо обсуждали тот факт, что книга была сначала издана на Западе, то есть была написана в угоду враждебному читателю. То же произошло со следующей книгой Гросса, «Зо-лотой жатвой», соавтором которой была я. Книга посвящена такой сложной теме, как практика разграбления имущества евреев, включая раскапывание мест бывших лагерей смерти. Открывала ее фотография, на которой группа крестьян и крестьянок с лопатами в руках стояла вокруг аккуратно сложенных черепов и костей. Нападки на эту фотографию пробили брешь неправды.
Фотография, хранящаяся в настоящее время в Государственном музее Майданека, несколько лет тому назад попала к журналистам «Газеты Выборчей» с пояснением, что на ней изображены «копатели», сразу после войны ищущие ценности на территории бывшего лагеря смерти в Треблинке. Когда «Газета Выборча» напечатала фотографию со статьей, объясняющей ее значение, возражений не было слышно. Но «Золотая жатва» породила серию текстов, пытающихся отыскать иное, чем Треблинка, место, где могла быть сделана фотография, и иной смысл. Марцин Концкий из «Газеты Выборчей» обнаружил на увеличении (несуществующую) церковь, журналисты «Жечи посполитой» Павел Решка и Михал Маевский (рыцарски) встали на защиту людей, представленных на снимке. Они требовали новых доказательств его происхождения и извинений перед опороченными анонимными лицами в кадре [108]. Таким способом они ловко поменяли роли палача и жертвы: авторы книги оказались преследователями, а «копатели» — их жертвами.
Журналистам не удалось найти никаких доказательств какого-либо иного происхождения фотографии, кроме как из окрестностей Треблинки. Спустя восемь лет после бури в СМИ, вызванной фотографией, а не содержанием книги, в гданьском архиве Института национальной памяти был обнаружен другой снимок той же сцены с пояснительной подписью [109]. Фото обнаружил другой Павел Решка (Paweł P.) во время работы над книгой репортажей о поисках еврейского золота на территориях бывших лагерей Собибор и Белжец. В приложении он разместил репродукции обеих фотографий и реверс второй, недавно найденной фотографии, со следующей надписью: «Раскапыватели могил Треблинки, собравшиеся перед останками погибших в день облавы» [110]. Хотелось бы сказать: много шума из ничего, но авторам «Зо-лотой жатвы» уже не смыть с себя обвинений во лжи. Влияние книги было надолго нейтрализовано.
В споре о карусели главное — не ее существование, подтвержденное фотографиями. Главное — отношение к гетто. Это видно, например, в статье исследователя повседневной жизни военной Варшавы, историка Томаша Шароты. Он долго отрицал существование карусели и изменил свое мнение лишь после того, как получил письмо от Милоша. Но хотя письмо и убедило его, что у стен гетто существовала и работала карусель, Шарота решительно опровергает слова из стихотворения, что на карусели и вокруг «смеялись веселые толпы». Он считает их неправдивым и оскорбительным обобщением [111]. Юстина Ковальская-Ледер так подытоживает этот вопрос: «В результате дебаты, предметом которых должна была стать проблема равнодушия поляков по отношению к драме гетто, погрязнув в топографических и хронологических подробностях, сами превратились в демонстрацию равнодушия» [112].
Усомниться в детали, утонуть в подробностях — это лишь некоторые из приемов, которые используются для отрицания доказательств участия, пассивного (зеваки) или активного, нееврейских граждан Польши в уничтожении евреев. Учтивые участники подобных дебатов используют также «эвфемизирующие» приемы [113]. Биограф Милоша Анджей Франашек не комментирует спор на тему «действительно ли там то-гда стояла карусель», а предполагает, что карусель установили немцы, и тем самым как бы умаляет ее значение. «[…] кажется наиболее вероятным [подчеркнуто И. Г.-Г.], что веселящихся была лишь горстка, а рядом с ними вынужденно стояла пассивная, возможно, потрясенная толпа», — пишет он [114]. К сожалению, как утверждает Милош, хотя «вся ситуация казалась неправдоподобной» [подчеркнуто И. Г.-Г.] (SL, 66), карусель стояла у стены сражающегося гетто и люди на ней веселились. Сам Франашек добавляет, что были и те, кто «на сиденьях карусели несся среди хлопьев сажи или обгоревшей одежды, среди криков умирающих». А далее в качестве комментария использует статью Яна Блонского 1987 года. Из текста Блонского он выбирает длинный фрагмент, в котором утверждается, что поляки не участвовали в насилии в отношении евреев, что, по словам Блонского, «Бог эту руку удержал». И деликатно добавляет: «Холокост вовсе не привел к тому, что в польском обществе полностью забыли антисемитизм...» [115] Подборка подобных высказываний в книге, увидевшей свет в 2011 году, в свете общественной дискуссии тех лет кажется совершенно неожиданной. Ведь на тот момент в течение длительного времени действовало движение под названием Новая историческая школа исследований Холокоста, представители которого в своих исследованиях воспроизводили положение евреев во время Второй мировой войны, а также до ее начала и сразу после ее окончания. Трудно сказать, когда на самом деле сформировалась эта школа, быть может, в 2003 году, когда был основан Центр исследований Холокоста. Участниками этого движения являются работники центра, издающие ежегодник, и многие писатели, журналисты, научные сотрудники, преподаватели, пишущие историю геноцида польских евреев. Члены Новой школы (впрочем, неформальные) [116] берутся за так называемые сложные темы и нарушают предписания сдержанности, хорошего вкуса и неверно понятого патриотизма. Кроме того, они отказываются от постоянных поисков так называемого контекста и равновесия, а также парализующего, упомянутого вопроса «что сделал бы я?». Их тексты всегда подкреплены документами, до мельчайших подробностей, подкреплены документами, так как они убеждены, что истина кроется в источниках. Их многочисленные и разнонаправленные публикации не позволяют согласиться с выводом Блонского. Эту руку удержать не удалось.