– Она совершенно права, – тихо сказал Одерик, незаметно вошедший в комнату и молчаливо принявший все упреки Эли. – Наш поступок был нехорош. Но не это главное…
– Не это? – хором вскричали мать и дочь, глядя друг на друга глазами, полными слез.
– Именно так. Гораздо важнее то, что мы отступили от собственных правил – и сохранили в тайне то, что Эли полагается знать, – промолвил Одерик с неподдельной горечью. – Прости нас, Эли. Мы сделали это не со зла. Твоя мать надеялась, что все обойдется, а я, признаться честно, никогда до конца не верил в правдивость истории о проклятии… Нет, Маргарета! Мы не можем больше молчать. Эли должна знать правду, чтобы бороться с врагом, а не угасать в неведении…
Как ни стыдилась Маргарета своей ошибки, принесшей столько горя ее семье, но пришлось ей рассказать, как когда-то обиженная фея пообещала погубить Эли и обрекла на муки неразделенной любви, которая рано или поздно сведет ее в могилу. Эли, хоть и тряслась из-за вернувшейся лихорадки, выслушала и запомнила каждое слово этой истории. Голубые глаза ее помутнели от страданий и темных мыслей, а лоб блестел от испарины.
– Я верю вам, – наконец прошептала она, враз посуровев: никогда еще ей, выросшей в любви и заботе, не приходилось узнавать о чьей-то тайной ненависти. Если равнодушие со стороны Ашвина глубоко уязвило ее душу, то известие о мстительной недоброй фее, напротив, будто прижгло кровоточащую рану. Случилось то, на что надеялся мудрый Одерик: Эли желала бороться за свою судьбу, раз уж выяснилось, что с ней жестоко забавляются.
– Веришь… и прощаешь? – с мольбой в голосе спросила Маргарета, склонившись над ней.
– Ах, матушка! Разве я могу сердиться на вас за то, что вы хотели мне лучшей судьбы? – ответила Эли, с трудом разлепив спекшиеся губы. – Но если это правда и на мне действительно лежит проклятие – я пойду в тот сад. Хочу говорить с феей, которая вознамерилась погубить меня. Я не вещь, чтобы распоряжаться моей судьбой, не сказав мне при этом ни слова! Даже феям не позволено так со мной обращаться!
И как ни была Эли слаба, она тут же встала с постели, не обращая внимания на жар и слабость, и, не дожидаясь ничьей помощи, принялась одеваться. Если обиды на родителей оказалось достаточно, чтобы привести ее в сознание, то оскорбление, нанесенное феей, и вовсе чудесным образом подняло на ноги. Определенно, гнев придавал Эли больше сил, чем все микстуры доктора, вместе взятые.
– Чего-чего, а неуважения к себе наша дочь не потерпит, – вполголоса сказал Одерик жене.
От старого сада к тому времени осталось только название: дурные воспоминания одних людей и неясные страхи других сделали свое дело – лес вернул себе эту землю, вплотную подступив к ограде усадьбы. Теперь здесь царили рябина и клен, слышался запах сосновой хвои, шелестела листьями беспокойная молодая осина. В кружевах высоких папоротников темнели искривленные останки старых яблонь, походившие на огромных черных ящеров, затаившихся в ожидании жертвы. На том месте, где Маргарета когда-то звала фею, осталась крохотная поляна, затянувшаяся влажным рыхлым мхом, – ни одно дерево не решилось вырасти здесь.
– Злое, злое место! – шептала Маргарета, держа дочь за руку. – Не стоило нам сюда возвращаться!
Но как ни умоляли они с Одериком, Эли не согласилась вернуться домой.
– Оставьте меня здесь одну, – твердо сказала она. – Я буду звать фею до рассвета каждую ночь, начиная с этой. С места не сойду, пока она не ответит, и если умру, то не от любви, как ей хотелось бы, а от обычной простуды. Вряд ли госпоже волшебнице это понравится!
– Упрямства в тебе ничуть не меньше, чем во мне когда-то, – печально промолвила Маргарета, смирившись с тем, что не переубедит дочь. – Но хватит ли у тебя храбрости?
– Храбрость в таком деле совершенно лишняя, – не согласился с ней Одерик. – Нашей дочери сейчас куда нужнее рассудительность. Но что толку говорить о рассудительности, если мы стоим здесь среди ночи? Вся эта затея – чистое сумасшествие!
– Я останусь здесь, пока не увижу фею, – был единственный ответ Эли, и родителям ее пришлось смириться с этим решением.