О своей семье Эли не рассказывала и сердилась, если расспросы Ашвина казались ей слишком настойчивыми. Но в долгой дороге не обойтись без разговоров, а любопытство юноши становилось все сильнее.
– Отчего ты помогаешь мне?
– Оттого, что так было решено за меня.
– Духами леса?
– Нет, что ты! Они справедливы и не играют с судьбами людей. Это всё капризы фей.
– Ты видела настоящую фею?
– Однажды, но хотела бы никогда ее не встречать.
– И что же она хотела от тебя?
– Она хотела, чтобы я приняла ее подарок, – но я не так глупа, чтоб доверять фее!
– Какой она была? Прекрасной и волшебной?
– Пожалуй.
– Ну расскажи еще что-нибудь про нее! Я бы, наверное, все отдал, чтобы прикоснуться хотя бы к краешку чего-то волшебного…
– Быть может, волшебное давно уж прикоснулось краешком к твоей судьбе, Ашвин. И именно потому ты был так несчастен! – строго и серьезно ответила как-то Эли, но в большинстве случаев она упрямо замолкала, стоило только спутнику заговорить о фее и ее подарках.
Нрав девушки порой казался ему уж слишком переменчивым: она то была безмерно добра к нему и стремилась помочь во всем, ловила его взгляд и счастливо улыбалась, стоило только позвать ее по имени; то хмурилась, как будто Ашвин ее чем-то обидел, и смолкала, угрюмо косясь на него. И ладно бы при этом он понимал, в чем его ошибка! Иной раз ему не приходилось сказать и слова, а Эли уже мрачнела и замыкалась в себе, хоть до этого весело смеялась и подзывала птиц свистом. Но стоило ему только спросить, не в тягость ли он ей, не сожалеет ли она, что вызвалась помочь, – и вновь лицо ее становилось добрым и приветливым, а взгляд – чуть виноватым и испуганным. «Ох, прости меня, Ашвин! – восклицала она. – Дело вовсе не в тебе! Это всё злые проделки феи…» Казалось, ее сознание разрывается от противоречивых чувств и мыслей, которые ей приходилось изо всех сил скрывать от спутника. Он же, напротив, думал лишь об одном: что ничего волнительнее и прекраснее с ним не случалось.
Так они шли по старым заброшенным дорогам, которые давно уж превратились в звериные тропы, – и Эли всегда знала, куда они ведут. «Скоро мы выйдем к ручью!» – говорила она. И вправду, впереди начинала журчать вода. «Придется сделать крюк, чтобы обойти топь!» – на пути тут же возникало болото. «Ох и закусают нас комары в этой низине!» – и им вскоре приходилось нырять в сырую тихую лощину, поросшую сочным папоротником, который и впрямь кишел гнусом.
– Откуда ты все это знаешь? Ты бывала здесь раньше? – допытывался Ашвин.
– Нет, я никогда не уходила так далеко от дома, – отвечала Эли, вздыхая. – Но мне подсказывает чутье. Ты сказал, что желаешь попасть в столицу, – и я вижу нашу дорогу так ясно, как будто мне кто-то ее много раз показывал во сне. Ноги сами ведут меня; быть может, я и захотела бы свернуть в сторону – да не смогу!
Можно было бы усомниться в ее словах, но она столько раз безошибочно выводила их из чащи к броду или к заброшенному мосту, что тут уж впору было поверить и в помощь лесных духов, и в тайные проказы фей. Впрочем, как уже говорилось, Ашвин сразу и безоговорочно доверился Эли, и огорчало его лишь то, что она ему, по всей видимости, доверять не желала.
На исходе четвертого дня путешествия – хотя юноше казалось, что они идут рука об руку целую вечность, – им пришлось укрыться в крохотной пещере под корнями старого замшелого дуба от бушующей грозы: деревья стонали и скрипели, гром сотрясал землю, потоки воды с тревожным гулом несли сломанные ветви и листву по переполнившимся оврагам.
Эли и Ашвин невольно прижались друг к другу – воздух стал сырым и холодным, да и что еще способно напомнить смертным об их слабости, уязвимости и одиночестве так ясно, как голос свирепой бури над их головами?
Набравшись храбрости, Ашвин наконец-то спросил, отчего Эли время от времени сторонится его.
– Я помню, что ты сама предложила мне свою помощь, – сказал он с грустью. – Но порой мне кажется, что я для тебя худшая обуза… Из меня вышел никудышный спутник? Прости, я никогда раньше не путешествовал по лесу, да и вообще редко выходил из дому…
Жалобные эти слова застали Эли врасплох: она поняла, что Ашвин искренне переживает мгновения отчуждения, возникающие между ними, и винит в них себя. Ей больше всего на свете хотелось бы рассказать ему все как есть и объяснить, отчего ее тяготят те чувства, которые навязала ей фея, – но разве не стало бы чувство вины Ашвина еще глубже, если бы он узнал, что Эли приговорена любить его? Что ее обрекли угасать от любви к нему? Что она пришла на помощь потому, что никак не может избавиться от невидимых цепей, которыми сковала ее по рукам и ногам зловредная фея?