– Проклятие пало, – коротко промолвил он. – А вместе с ним исчез и прочий… морок.
– Ты знал! – вскричала тут Эли, высвобождаясь из родительских объятий и вскакивая на ноги. – Ты же знал, что я… я…
– Что ты разлюбишь меня? – с едва заметной запинкой произнес Ашвин то, что она сама сказать не решалась. – Разумеется, я знал. Ты сама об этом мне рассказала. И сударыня фея напоследок шепнула мне, что я потеряю тебя навсегда, если скажу вслух, что люблю. Уж очень ей не хотелось, чтобы ее проклятие пало…
Тут господин Эршеффаль, в изнеможении утирая пот со лба, пробормотал: «Так вот оно что!..» – и был, пожалуй, единственным человеком из всех присутствующих, кому открывшаяся истина доставила немного радости. Даже Маргарета и Одерик, чье величайшее счастье, казалось, ничто не может омрачить, переглянулись и вздохнули, с жалостью глядя на Ашвина. Проклятие феи, хоть и было разрушено до самого основания, все-таки содержало достаточно горького яда, чтобы успеть напоследок изъесть одно людское сердце.
– И ты бы мог промолчать, – Эли смотрела на юношу пристально. – Если бы ты оставил меня при себе…
– Ты бы медленно угасала, – пожал плечами Ашвин. – А я бы стал подлецом, воспользовавшимся твоей уязвимостью. Разве возможно поступить так с тем, кого действительно любишь? Я предпочту никогда больше не увидеть тебя, но знать, что ты свободна и счастлива, чем видеть каждый день, помня о своем обмане. Я отдал бы все за то, чтобы ты меня полюбила, но мне нужна твоя любовь, а не волшебное наваждение…
Откровенность юноши, говорившего так, словно в комнате больше нет никого, кроме него и Эли, смутила всех прочих так, что они, не сговариваясь, попятились и тихонько вышли вон. Маргарета утирала глаза, Одерик бормотал: «Это и в самом деле славный парнишка, хоть и принц!» А господин Эршеффаль, державшийся из последних сил, чтобы не досаждать воспитаннику в столь деликатной ситуации своим вмешательством, едва выйдя из зала, вскричал в сердцах:
– Эти ваши феи – премерзкие существа!..
– И не говорите, – согласился Одерик.
А Маргарета лишь горько вздыхала, думая о том, что Ашвину до конца его дней предстоит расплачиваться за ее давнюю ошибку, – а ведь он, в сущности, просто подвернулся под руку фее…
– Разве сможем мы быть счастливы, зная, что это оплачено ценой несчастья этого бедного мальчика? – вырвалось у нее.
– Проклятие все-таки дотянулось до каждого из нас, – с печалью согласился Одерик. – Нужно отдать должное сударыне фее – она необычайно искусна в злых делах. Даже если разбивается одно доброе сердце – остальные ранятся об его осколки…
Больше к этому прибавить было нечего: кто-то, возможно, и понадеялся бы на чудо, но только не эти напрочь измученные чудесами люди.
Что же ощутила Эли, избавившись от проклятия? О том, как злые чары изводили ее, было сказано так много, что справедливо было бы описать и чувства, охватившие ее после того, как волшебство ушло.
Она и сама хотела бы знать, что именно чувствует, ведь человек, столько дней изнывавший под гнетом чужих мстительных прихотей и навязанных желаний, начинает особенно ценить проявления собственной воли. Со стороны могло показаться, что Эли проявляет несвойственную ей жестокость, молчаливо слушая признания Ашвина. Но на самом деле она лихорадочно пробовала на вкус каждую мысль, каждое вернувшееся к ней ощущение – и голова ее кружилась от восхитительной свободы и полноты чувств.
«Я… я вновь люблю свой дом! – думала она, едва понимая, о чем говорит принц. – Ох, как же я люблю своих родителей!.. Я так соскучилась по ним и по бабушке… Только бы с ней все было в порядке – наверняка она ужасно расстроилась, когда я пропала! А эти чудесные мыши и крысы – они приходят ко мне, как раньше, и я, кажется, могу вновь часами с ними разговаривать… Скорее бы вернуться в лес и промчаться верхом по тропинке к лисьим норам! Наверняка лисята уже подросли и не узнают меня – ну и пусть, ведь я-то их помню… – тут брови ее сами по себе начали хмуриться. – Как же я… зла! Я злюсь на эту мерзкую фею за то, что она со мной сотворила! Украла у меня столько чувств, столько времени, столько радостей! И еще меня выводит из себя мысль, что в самое важное время, когда решалась моя судьба, я просто лежала, как дурацкое бревно, и хлопала глазами. Все говорили, спорили и что-то делали – одна я просто ждала, пока меня спасут. О, это невыносимо! А еще дурацкими мне кажутся эти туфли – от них ноги болят, и я едва могу шаг ступить…»
Надо ли говорить, что Ашвин, все это время продолжавший печально рассуждать о неизбежности прощания и невозможности быть вместе, был совершенно не готов к тому, что Эли, чертыхнувшись, снимет с себя хрустальные туфельки и яростно вышвырнет их в окно – одну за другой.