Предупреждение: футфетиш, кому такая практика неприятна, не читайте.
Сила приносит свободу,
Побеждай и станешь звездой,
А может, обретёшь покой.
Твой враг в пыли, жалок и слаб
Загнанный зверь, раненый раб.
Ещё секунда, и скажет «убей»
Перст императора.
Светло-русые, почти серебристые волосы, резко контрастирующие с черными бровями вразлет, заплетены в толстую косу. Длинные стрелки ресниц подчеркивают острый взгляд ярко-синих глаз. Небольшой упрямый подбородок и чувственный абрис красиво очерченных губ. Шелковая туника, подпоясанная золотистым шнурком, не скрывает изящного силуэта.
Может, в цветущей Спарте во времена кровавых битв и яростных войн, в век коварной власти и грубой первобытной силы, в эпоху славных и дерзких мужей условия и диктовали именно последние, но Августин Аврелий Флорентий был исключением из всех правил. Гордый сын своего отца — когда-то знаменитого спартанского военачальника Децима Аврелия, — будучи, по меркам воинственных спартиатов*, изнеженным цветком в свои девятнадцать лет, он, однако, производил очень обманчивое впечатление. Никто не решился бы выйти на поле боя против этого юноши, зная, что в стройном теле прячется звериная гибкость, под гладкой бронзовой кожей слабых на вид рук стальными канатами вьются мышцы, а тонкие пальцы могут впиться в горло острее лезвия любого меча.
Максимиллиан знал об этом как никто другой. Знал, что эти нежные руки могут дарить сильную боль и вместе с тем прикасаться мягче всякого шелка. Когда-то раб поневоле, а ныне пленник собственных желаний, он получал запретное удовольствие от одной мысли о том, кто держит орудие наказания. Нет, он не был мазохистом, и все же странное возбуждение охватывало его всякий раз, когда он слышал резкий свист, с которым хлыст рассекает воздух, и тогда все его тело дрожало в волнительном предвкушении. Может быть, именно поэтому невольник сам нарывался на эти жестокие расправы, навлекая на себя гнев господина. И, видит великий Гадес*, которому он когда-нибудь отдаст посмертие, ни одна жаркая ночь с самой прекрасной девой не могла сравниться с одним только взглядом Августина и строгим голосом, что распаляли в нем доселе неведомый пожар. Нет, не плоти, но души. Максимиллиан, бывший гладиатор, лишь единожды поверженный в схватке на Арене и за то отданный в рабство наследнику Децима, никогда еще в жизни не испытывал тех ощущений, которые в нем вызывал этот человек. Патриций с кончиков аристократичных пальцев и до самых пят, Август пленял его своей холодностью и недоступностью.
И даже просто глядя на то, как он сидит на кушетке, скрестив длинные ноги, до колен перевитые кожаными ремешками сандалий, Максимиллиан не в силах был остаться равнодушным. Прямая фигура, озаренная лунным светом, четко обрисованный игрой теней профиль… Легкий ночной ветерок, веющий из огромного окна, колышет бархатную винно-красную мантию, накинутую поверх короткой белоснежной тоги. Чуть наклонившись вперёд, грациозными движениями юноша зажигает сухие травы в чаше медного треножника, что стоит у изголовья софы, отчего по покоям разносится дурманящий аромат благовоний.
— Долго будешь сидеть и смотреть на меня, Максимус? — холодно спрашивает Августин, покосившись на почти обнаженного, в одной лишь набедренной повязке, мужчину, сидящего неподалеку на корточках.
— Господин не отдавал мне приказаний, — негромко отзывается тот в ответ недрогнувшим голосом, что выдал бы легкое волнение, охватившее его при звуках голоса юного патриция.
— Будто ты не знаешь, что делать, — насмешливо произносит Август и, положив спицы для зажигания на подставку рядом с треножником, слегка откидывается назад, на софу, упершись руками в подушки. Манит его пальцем и указывает на пол рядом. — Снимай с меня обувь, да осторожнее, щиколотка еще не зажила.
На прошлой неделе Август неудачно спешился с лошади и ударился прямо выступающей косточкой о невысокий заборчик.
Максимус кивает, подходит и, опустившись на колени, начинает развязывать шнурки правой сандалии. Но все же, как бы ни старался, неаккуратно задевает мозолистыми пальцами пострадавшее место, отчего Август резко втягивает воздух. Вряд ли ему больно. Вряд ли он вообще чувствует боль. Максимус однажды наблюдал его бой с наставником: закаленный воин и бывший легионер Спарты, он гонял своего воспитанника по полигону, как проклятого, а потом валял по песку арены, снова и снова расчерчивая кровавыми узорами нежную кожу. И ни разу тот даже не поморщился. Раз за разом вставал, отряхивался и вновь принимал боевую позицию…
Но сейчас глаза цвета чистейших сапфиров опасно темнеют, а с полных губ срывается змеиное шипение.
— Максимус-с-с… — Юноша резко выбрасывает вперед руку и хватает раба за загривок, больно впиваясь тонкими пальцами в густые волосы на затылке. — Я что тебе с-сказал?
— Простите, господин. — Внутри у того все замирает, как будто натягивается тугая тетива огромного лука, но он только с демонстративной покорностью запрокидывает голову, смело встречая тяжелый взгляд холодных синих омутов.
— Нет тебе никакого прощения, неуклюжий увалень, — хмыкает Август равнодушно и, толкнув его в грудь так и не разутой ногой, встает с кушетки.
Скидывает пурпурную мантию, небрежно роняя на софу позади, и, глядя в потемневшие карие глаза своего слуги, начинает медленно развязывать золотистый пояс.
— Поворачивайся. — Приказ хлещет как пощечина, но Максимус подчиняется спокойно, будто только того и ждет. — Раз руки не из того места растут, обойдешься без них.
Игра началась. И они это знали. Но как же сладко было притворяться, что это не так и нет никакого довлеющего над обоими притяжения. Господин и раб еще не перешли той запретной черты, после которой возврата нет, но с каждым разом все приближались к ней. И, может быть, сегодня будет последний.
Август деловито переплетает поясом запястья раба, увитые паутиной толстых вен и со следами кандалов, навсегда, казалось бы, въевшихся прямо под кожу. Так завязывать узлы может лишь он, хотя узор шелковой лентой ткет столь обманчиво мягко и завораживающе… Чтобы потом внезапно одним резким движением стянуть ее концы так, что от боли Максимус со свистом выпускает воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Такая гладкая и нежная на ощупь ткань впивается в запястья не хуже железных цепей. Но Максимус не роняет ни слова, даже головы не поворачивает — чуть наклонившись вперед, чтобы хозяину было удобнее, терпеливо стоит на коленях. А когда получает разрешение повернуться к нему лицом снова, тот уже сидит на кушетке.
Август опирается ногой в не совсем расшнурованной сандалии о его колено и кивком приказывает продолжать. Раб медлит всего секунду: не удерживается от искушения заглянуть в глаза своему желанному экзекутору, чтобы уловить в их синей бездонной глубине, наполовину скрытой густыми веерами ресниц, ответный огонь страсти. А затем наклоняет голову, осторожно подхватывает зубами норовящий ускользнуть ремешок и тянет. Он не столько старается развязать, сколько упивается теми долгожданными моментами, когда можно, можно мимолетно и как будто невзначай коснуться обветренными губами этой сияющей безупречной кожи, пусть и на ногах, лицом ощутить ее гладкость, вдохнуть запах…
Август знает об этих маленьких уловках, конечно знает, но наблюдает за ним сверху и молчит. Максимус прислушивается к ритму его вздохов, не желая упустить ни малейшего признака возбуждения, почти трепетно и едва ощутимо прикасаясь, ведет дорожку из поцелуев по подъему узкой стопы. А стоит ему закончить, юноша скидывает сандалию на мраморный пол, приподнимает ногу и слегка надавливает кончиком большого пальца на губы Максимуса. Раб приоткрывает рот, горячо выдыхая, украдкой скользя по нему языком. И почти физически ощущает, как вздрагивает господин. Вздрагивает всем телом и, — может, ему это кажется? — в тишине покоев раздается его стон на грани слышимости. Но Максимус не смеет поднять взгляда, опасаясь, что испортит все очарование игры. Раньше он себе такого не позволял и сейчас в ожидании затаивает дыхание: накажут ли его?