— Я хочу за сто ударов поцеловать господина. И да, моя наглость не знает границ, — ровно отвечает Максимус.
— Боги всемогущие, — бормочет Август про себя и внезапно резко опускает локоть на шею раба, чуть пониже того места, где начинается позвоночник. Удар тупой, но довольно болезненный.
Максимус этого не ждал. Он падает вперед как подкошенный: сила в обманчиво стройном теле Аврелия стальная. Только успевает повернуть голову так, чтобы не разбить нос, и ощущает, как Август ставит ему между лопаток босую ногу.
— Максимус, я почти восхищен твоей дерзостью, — ласково шепчет юноша. — Так же, как и твоим диким норовом. Я думал, тебя можно перевоспитать, но ты неисправим. Мне интересно, а двести ты выдержишь?
— Вероятно, я умру, — с иронией отвечает Максимус, чувствуя, как давление ноги на спину постепенно нарастает. — Но я буду единственным рабом, который сможет сказать, что удостоился поцелуя Августина Жестокого.
— Мертвым рабом, — холодно поправляет его Август.
— Если на то будет воля моего Господина, — шепотом произносит воин и закрывает глаза.
Вязкие минуты цепочкой утекают в тишину, а Август все так же стоит над ним, поставив ногу ему на спину. Максимус не может видеть его лица и узнать, о чем тот думает, но инстинктивно понимает, что ему удалось очень сильно удивить своего юного господина.
— Максимус, — наконец хрипло произносит Август, и эта чувственная хрипотца в его голосе дорогого стоит. От нее член гладиатора дергается, приподнимая набедренную повязку, а тугая тетива, что будто натянулась внутри, звонко лопается, посылая по телу волны дрожи. — Гадес бы тебя забрал в свои чертоги, ублюдок ты проклятый. Знаешь, что я хочу с тобой сделать?
— Догадываюсь.
— Нет, — внезапно почти рычит Август. Он опускается рядом на одно колено, снова хватает его за волосы, резко запрокидывая голову назад, и, прижавшись ртом к уху, горячо, с надрывом шепчет: — Я так тебя свяжу, что ты и пальцем пошевелить не сможешь. Я завяжу тебе глаза и засуну в рот кляп. И ты не сможешь ничего увидеть и даже кричать, но отлично все прочувствуешь. А потом, Максимус, я засеку тебя до смерти.
В следующее мгновение Август впивается губами в губы своего раба жестко, грубо, бескомпромиссно, яростно и злобно — до крови. Насилует языком его рот, в ответ Максимус кусается тоже, и несколько минут они борются за главенство, пока от недостатка воздуха не начинает кружиться голова.
И тогда Август сипло выдыхает ему в губы:
— Когда-нибудь, но не сегодня.
Комментарий к
**Спартиаты** — правящий социальный слой Спарты.
**Гадес** — Аид в вариации римлян.
========== Часть 2 ==========
Жизнь гладиатора проста и безыскусна: он побеждал на Арене и иногда получал за это жалованье. В отличие от других — профессиональных — бойцов, Максимиллиан вышел из самых низов спартанского общества. Гладиаторами обычно становились либо физически выносливые и сильные рабы, военнопленные например, либо свободные граждане, которые сами поступали в гладиаторские школы и лагеря, проходили специальное обучение и затем выступали на Арене, за каждую победу получая жалование и привилегии, которые росли по мере числа одержанных ими побед.
Но у Максимуса не было даже свободы, не говоря уже о каких-то привилегиях. Он родился рабом и всю жизнь провел в кандалах. Его мать, обычная шлюха из илотов*, продала его еще в детстве высокому патрицию, который оказался легионерским воином, занимавшим чин полемарха*. Первый хозяин сделал Максимуса своим оруженосцем и брал с собой во многие сражения. Потом и вовсе определил в свою мору*. Так Максимиллиан стал гоплитом* — тяжеловооруженным пехотинцем. Потом господина убили, а его самого отправили на Арену. Тогда ему исполнилось только двадцать лет. Может быть, если бы у Максимуса не было за плечами военного опыта, то в первом же бою на Арене его бы убили, ведь выпустили на убой, как мясо, против профессиональных гладиаторов на потеху публике. Но он выстоял, тем самым заслужив себе несколько поблажек. Сначала это была просто отдельная комнатка, в которой можно уединиться, а затем ему стали выдавать стабильное жалование, которое росло вместе с его известностью на Арене.
Но желанная свобода оставалась все такой же недосягаемой, как бы он к ней ни стремился. Чтобы завоевать себе статус вольноотпущенника, нужно получить одобрение царя, которому и принадлежала Арена, а это как минимум означало стать постоянным ее чемпионом. Да и то не факт, что царь захочет отпустить такого гладиатора. И хотя Максимус знал, что, даже если получит статус полноправного спартиата, все равно останется на Арене, потому что больше ничего другого и не умеет, — ведь в том, чтобы сражаться свободным и сражаться рабом, была для него огромная разница — для Леонидиона это вряд ли имело какое-то значение.
Этой размеренной жизни настал конец, когда однажды, впервые за семь лет, гладиатор Максимиллиан был сокрушен. События того дня врезались ему в память очень живо, до сих пор в ушах гремел лютый рев трибун, жаждущих хлеба и зрелищ, смазанными пятнами белели бесстрастные лица патрициев, свысока смотревших на него — коленопреклоненного и поверженного, оглушенного своим поражением. Он видел, как поднялся со своего места царь Леонидион — ведь в его руках была жизнь побежденного воина.
И казалось, каждое мгновение становится одной маленькой вечностью, пока кулак с поднятым вверх большим пальцем опускается вниз. Максимус не мог поверить, что, один лишь раз оступившись, он теперь обречен на гибель, хотя ему доводилось быть свидетелем подобного едва ли не каждый день. Семь лет его побед для царя — ничто, как и его никчемное рабское существование. Перед глазами от слепящего солнца поплыли оранжевые круги и отчего-то резко затошнило, но он все равно не отводил взгляда от человека, почему-то распоряжавшегося его жизнью в этот момент. Внезапно к царю подошел чей-то раб и почтительно зашептал что-то на ухо.
И палец остался поднятым.
— За свои бесчисленные победы на Арене гладиатор Максимиллиан заслужил жизнь, — громко произнес Леонидион. — И я присуждаю его в качестве раба своему военачальнику Дециму Аврелию.
Проследив за направлением его взгляда, побежденный гладиатор увидел в ложе неподалеку седого матерого вояку, по одному виду которого можно было судить о несметном количестве проведенных схваток. Рядом с ним сидел юноша, наверное, его сын, красота которого ослепила Максимуса так же, как солнечные лучи. Только, в отличие от них, холодная и неприступная, как снега в землях Гипербореев*, она совсем не согревала. Взгляд синих глаз, в которых стынут осколки льда, острый, пронзительный и тяжелый, резанул по Максимусу холодным лезвием.
Так Максимиллиан перестал быть гладиатором и попал в рабство к сыну Децима — Августу Флорентию.
*
Первый раз, когда Максимус навлек на себя гнев своего нового хозяина, тем самым не сумев избежать сурового наказания, произошел через несколько месяцев после того, как его отдали Августу в услужение. Максимус всегда держался настороже, особенно вначале, не зная, чего от него ждать, и старался лишний раз не впадать в немилость у господина. Август был тихим и спокойным, но в этом спокойствии крылась какая-то тревожащая хищная опасность.
Максимуса поселили в домике для рабов вместе с остальными, но потом Август захотел, чтобы он жил в небольшой комнате рядом с его покоями, и тогда у него появилась возможность лучше его узнать. Августин Аврелий вел замкнутый образ жизни: у него почти не было друзей и знакомых и он нечасто выбирался куда-то, даже чтобы развлечься на стрельбищах или игрищах с другими, такими же, как он, юными патрициями, проводившими свои дни в праздности и роскоши. Вместо этого Август целыми днями читал или играл сам с собой в латрункули*, вечерами гулял по городу, часами упражнялся с оружием, а иногда брал в руки кифару*. И играл так, что от звуков прекрасной мелодии, извлекаемых искусными пальцами из инструмента, почему-то на сердце тяжелым грузом ложилась печаль.