Юноша отвязал бечевку, помог хозяину подняться с кресла и, шагнув в узенькую дверь, повел его по проходу вглубь корабля. Здесь ударял в нос застарелый дух зерна и камфары, апельсиновой корки и перца, жучка и пороха, овсянки, пива и сыра; все запахи смешивались, но каждый чувствовался по отдельности. После морской свежести и чистых дуновений Новой Англии слепец с поводырем словно бы очутились в застоявшемся воздухе лондонского прошлого. Встречные пассажиры, спешившие на палубу, почтительно застывали на месте, пропуская Джона Мильтона. Склонившись перед ним, пока он направлялся к себе в каюту, они затем опрометью бросались взглянуть на видневшийся берег. «Воистину это Божья страна, — воскликнул кто-то. — Эдем в пустыне». Мильтон остановился и усмехнулся, заслышав второй голос: «Столь гордый народ пустит здесь корни, что само древо достигнет небес. Мы станем кедрами земли обетованной!»
— Пошли им, Господи, — прошептал Мильтон, — поменьше метафор в речи и побольше здравомыслия.
Ветер усилился, и с палубы донесся возглас: «Мистер Мильтон, скоро покажется наша гавань! Свобода и величие, сэр!» Слепец что-то пробормотал, и Гусперо расхохотался. С палубы переспросили: «Что вы сказали, сэр?»
— Прокомментировал цитату из Писания, мистер Джексон: о том, что доброхотно говорящего любит Бог.
Гусперо вновь взял хозяина под руку и повел его по коридору дальше. Мильтон настолько освоился с этим коротким маршрутом, что, проходя под двумя большими балками, инстинктивно нагнул голову. Его каюта помещалась рядом с каютой, которую занимал капитан корабля (носившего имя «Габриэль») Дэниел Фаррел; как самому почетному пассажиру Мильтону предоставили наиболее просторное помещение. Плавание длилось уже восемь недель, однако «жилище» Мильтона, который настаивал на этом названии, содержалось в чистоте и таком безупречном порядке, словно они покинули Англию не далее как позавчера.
— Открой сундук, — обратился он к юноше, едва они вошли в каюту. — Страшно хочется имбиря.
— Здесь только варенье из розовых лепестков, сэр. Очень полезно для кишечника. Не хотите? Не принимает желудок? Ага, вот тут есть немного корицы и сахар: замечательная добавка к хорошему вину. Имбиря не видать, сэр.
— Я вчера еще сосал корешок. Передай мне кожаную сумку. — В ней оказались только сушеные травы и лимонный сок, бесполезные при морской болезни. — Придется ограничиться корицей, Гус. — Мильтон вздохнул и откинулся на парусиновом ложе, набитом соломой. — Итак, это и есть тот самый край? Та самая почва, тот самый климат?
— Надеюсь, что так, сэр. Иначе мы проделали бы долгий путь в графство Пустошир в королевстве Ничегония.
— Никакого королевства, червяк, а новая земля. Королевские причуды здесь нам больше не указ.
— Рад это слышать. Сроду не терпел учительской указки.
Раздался громкий стук в дверь, и послышался голос капитана Фаррела.
— Доброе утро, сэр! Можно войти?
— Это управитель бренди и ячменного сахара, Гус. Будь добр, отвори дверь.
Мильтон подождал, пока капитан приблизится.
— Какие новости?
— Мы на якоре у мыса Энн. Если не заштилеем, то до Бостонской гавани всего несколько часов.
— Значит, под покровом ночи мы миновали Виниковет и устье Мерримака?
— Думаю, что так.
— А в какой именно точке мы сейчас находимся? — Джон Мильтон, словно и не был слеп, так ясно представлял себе всю карту местности, что мыслью осязал окружающее во всей полноте — любую бухту или изгиб прибрежной полосы. Новая Англия лежала перед ним подобно спящему, который вот-вот проснется.
Капитан уже был осведомлен об этой редкой способности.
— Сорок четыре градуса и тридцать минут северной широты, сэр.
— Итак, половина нашего Нового Альбиона позади. Но с юго-запада поднимается ветер, не так ли?
— Точно так.
— Значит, для дальнейшего продвижения мы должны придерживаться вест-норд-веста?
— Прекрасно! — От неподдельного удовольствия Гусперо хлопнул себя по коленям: проницательность Мильтона порой заставляла его верить в то, что хозяин не утратил зрения.
— Я отдал именно эту команду. В вас сильна струнка морехода, мистер Мильтон.
Когда капитан удалился на свой мостик, Мильтон принялся свирепо тереть себе глаза.
— Морехода, — пробормотал он. — Горе хода. В хоре года.
— Что, сэр?
— Я пробовал на слух колокола нашего языка. Если не ошибаюсь, с этой суши еще донесется мелодичный перезвон. Куда гармоничней наших надрывных нестройных песнопений. Но здесь, на дальней окраине, куда мы забрались, будет ли это по-прежнему наш родной язык?