— Въ деревню къ себѣ, батюшка, въ деревню, — отвѣтила старуха-говорунья. — Къ брату ѣду. Дѣтей у него крестила. Пусть пригрѣютъ старуху. Имъ что! Живутъ хорошо, ну, и послѣ меня имъ же все останется, пусть похолять старушонку. Въ накладѣ не будутъ.
— А вашъ братъ кто? — спросилъ я.
— Крестьянинъ, батюшка, крестьянинъ временно обвязанный, — отвѣтила старуха.
— А вы, вѣрно, гдѣ-нибудь въ услуженіи жили? — спросить я.
— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ! При господахъ находилась съ муженъ… изъ дворовыхъ мы были съ мужемъ-то, — отвѣтила старуха.
— Ну да, значитъ, какую-нибудь должности занимали при господахъ, — замѣтилъ я.
— Какъ тебѣ сказать, милый ты человѣкъ, я и не знаю! — проговорила старуха, качая головой. — Должности въ точности мы никакой не занимали, а такъ при господахъ состояли… на всѣ руки, значить… для наблюденія больше… Насъ-то много было, а баринъ всего одинъ, ну, вотъ и продавали больше слоновъ да звѣзды на небѣ считали… Для потѣхи больше держали насъ господа-то… Дитёй меня взяли въ домъ-то господскій, чтобы барышни учились… ихъ-то учили, ну, а меня сажали, чтобы имъ не скучно было. Потомъ пѣть я была мастерица, вотъ меня и заставляли для блезиру-пѣть… Ну, извѣстно, господамъ тоже ину пору скучно, вотъ и заставятъ пѣть, потѣшать ихъ… У насъ въ старые годы и пѣвчіе, и музыканты, и актеры изъ дворовыхъ были… Мужъ-то мой упокойникъ, царство ему небесное, тоже при молодомъ барчукѣ росъ, чтобы барчукъ все-таки не одинъ былъ, поиграть съ кѣмъ могъ, потѣшиться… И ужъ чего съ нимъ, съ моимъ упокойникомъ-то, не выдѣлывалъ барчукъ въ дѣтствѣ, такъ я тебѣ и представить-то этого, дорогой ты мой, не могу! И верхомъ-то на немъ ѣздилъ, и въ телѣжку-то его впрягалъ, и разъ всю голову ему выщипалъ…
Я выразилъ недоумѣніе, какъ это барчукъ выщипалъ голову своему товарищу.
— Волосики-то, волосики-то всѣ повыщипалъ, — пояснила старуха. — Игру такую затѣялъ въ повара и пѣтуха, онъ-то, барчукъ-то, видишь ты, за повара сдѣлался, а мужу-то моему, упокойничку, велѣлъ за пѣтуха быть, ну, и выщипалъ волосики-то, перья, видишь, это щипалъ. Извѣстно, чего дитё не выдумаетъ, дай ему только волю! Долго такъ мой-то упокойничекъ безъ волосъ и ходилъ и боленъ былъ, да ничего — въ ребячьемъ-то возрастѣ волосы десять разъ успѣютъ вырасти; это вотъ въ наши-то годы оплѣшивѣешь, такъ ужъ и не нагуляешь новыхъ волосъ. Вотъ тебѣ, поди, никто и не дергалъ волосъ-то, а какъ повылѣзли, такъ и поминай, какъ звали. Охъ, годы — великое дѣло! Въ дѣтствѣ-то да въ молодости все это перенесешь, все-то переживешь, все-то это починишь, а въ старости — нѣтъ, тугъ ужъ- кажинный вонъ черенокъ отъ зуба и тотъ дорогъ, потому выпадетъ онъ, — новаго не будетъ.
Старуха засмѣялась старческимъ смѣхомъ и показала пальцемъ на остатки своихъ зубовъ.
— Такъ вы, значитъ, дворовыми вышли на волю безъ земли? — сказалъ я, заинтересованный ея разсказами.
— Мы-то? Нѣтъ, насъ допрежь этой воли-то въ чины произвели, мужъ-то мой титулярнымъ совѣтникомъ былъ, ну, и я по немъ чиновницей стала, — отвѣтила старуха. — Такъ теперь и состою при этомъ чинѣ, въ благородныя произошла. Только, конечно, прибыли-то съ этого мнѣ мало, потому пенсіи никакой нѣтъ, и сама знаю, что какая же я благородная… Такъ все потѣхи ради…
— Вѣрно, не дослужилъ вашъ мужъ до пенсіи? — спросилъ я.
— Да онъ, милый ты баринъ, и не служилъ никогда, а такъ для потѣхи, говорю я тебѣ, въ чинъ его произвели, вотъ и все, — отвѣтила старуха.
Я недоумѣвалъ.
— Какъ для потѣхи? — спросилъ я.
— Да такъ для потѣхи, вотъ и все! — отвѣтила старуха, и по ея лицу скользнула какая-то тѣнь грусти. — И родились мы съ нимъ на потѣху, и жили на потѣху и развѣ умирать-то только ужъ взаправду, а не въ шутку придется…
Она отерла губы морщинистыми пальцами, придвинулась ко мнѣ поближе и заговорила какимъ-то интимнымъ тономъ:
— Коли я тебѣ поразскажу, какъ мы жили, такъ ты диву дашься, потому что теперь на такихъ людей, какъ господа наши да какъ мы грѣшные, оскудѣніе пришло. Линія другая пошла и порядки новые… Господа-то наши по самому своему роду, почитай, что первые по всей Рассеѣ были, а не то, что изъ какихъ-нибудь поповичей, либо тамъ изъ купцовъ выщелкнулись. Князья, князья были! Осиновскими князьями прозывались, потому что Осиновскій уѣздъ споконъ вѣку въ ихъ подданствѣ состоялъ, когда еще и Петра-то императора не было и въ поминѣ, они уже Осиновскими князьями были; и царь Иванъ Грозный когда былъ, такъ они ужъ осиновскими землями правили и допрежь того всегда такъ и прозывались князьями Осиновскими. Да что говорить: молодой баринъ, бывало, смѣется: «Осиновскіе-то князья прежде Адама еще жили, такъ ужъ не съ ними тягаться какимъ-нибудь парвенямъ». Парвенями онъ это, милый ты человѣкъ, всѣхъ звалъ, кто ниже его родомъ-то былъ, изъ презрительности, значитъ. А кто же это не ниже-то его былъ? Всѣ, какъ есть всѣ! Такъ вотъ у какихъ господъ мы подданными были… баринъ-то молодой насъ своими подданными звалъ, шутникъ былъ, царство ему небесное! И жилъ, и умеръ шутникомъ, а жилъ-то тоже семьдесятъ годовъ съ хвостикомъ на свѣтѣ;- не мало! Ну, да и то сказать, съ чего ему было и не шутить! Дворцы — чаши полныя, крестьянъ — и не пересчитать, сколько ихъ было, почетъ — да гдѣ же ему почету не было: и въ Рассеѣ, и въ заграницѣ, вездѣ его почитали, потому и богатъ, и знатенъ, и щедръ былъ, охъ, какъ щедръ, такъ это я тебѣ и представить не могу.