— Подлецъ, подлецъ!
На другой день Николаши не стало: онъ наложилъ на себя руки.
Марья Ивановна, круто оборвавъ разсказъ, набожно перекрестилась.
— Ты бы расплакался, — продолжала Латкина, спустя минуту: — если бы тебѣ показать письмо, написанное имъ передъ смертью Олѣ. Всю душу онъ излилъ въ немъ, писалъ, что онъ сознаетъ, что для такихъ людей, какъ онъ, нѣтъ исправленія, что нихъ нужно держать въ четырехъ стѣнахъ, въ тюрьмѣ, чтобы они отстали отъ своихъ привычекъ, что его привычки приняли характеръ умопомѣшанія, и бороться съ ними уже нельзя, что онъ, женившись на Олѣ, не исправился бы, а только загубилъ бы и ее, такъ какъ она не была бы даже застрахована отъ оскорбленій. Поистинѣ слезами все письмо было написано. Въ концѣ его просилъ онъ прощенія у нея, у всѣхъ насъ… А люди-то, люди-то что стали говорить, узнавъ о его caмоубійствѣ. И подлецъ-то онъ, и негодяй-то, и отцеубійца. Господи, и послѣ смерти-то не пощадили его, не сжалились надъ нимъ. Всѣ, всѣ забросали грязью, обвинили…
— И только Ольга Александровна вынесла ему оправдательный приговоръ? — сказалъ я.
— Да, и она, и мы, то-есть я и Миша, — добавила старушка. — Но, вѣрь мнѣ, голубчикъ, на страшномъ судилищѣ не обвинителей, а оправдывающихъ услышитъ Господь!
Воцарилось на нѣсколько минутъ тяжелое молчаніе. Потомъ старушка, вздыхая и качая головой, тихо прошептала:
— Вотъ ужъ и полгода прошло послѣ его смерти, а Оля все еще не вполнѣ успокоилась… Жду я, не дождусь, когда она опять повеселѣетъ, расцвѣтетъ… Миша не теряетъ надежды, бодро смотритъ на будущее… Что-жъ, можетъ-быть, Богъ и успокоить ее, будетъ она еще счастлива… Вѣдь Мишу-то она любить.
Черезъ нѣсколько минутъ на аллеѣ передъ террасой показались Михаилъ Петровичъ и Ольга Александровна. Они шли тихо, рука объ руку, она склонилась немного къ нему на плечо. Ихъ лица были невозмутимо спокойны и, какъ мнѣ показалось, выражали полное счастіе. Можетъ-быть, они, эти два добрыя и честныя существа, договорились до послѣдняго желаннаго слова. Дай Богъ!
— И взгляни, что за пара! — тихо шепнула мнѣ Латкина. — Они-то ужъ сумѣютъ быть счастливыми…
Лѣтній день уже клонился къ концу, въ саду все гуще и гуще становились тѣни, кругомъ царила невозмутимая тишина. Только изъ залы доносились ожесточенные раздражительные споры и крики: «такъ только сапожники играютъ», «вы сами лапти плетете», «съ вами садиться не слѣдуетъ». Не дожидаясь окончанія игры, весь охваченный впечатлѣніемъ слышаннаго мною разсказа, я прошелъ въ отведенный мнѣ флигель. Я долго не могъ уснуть, отворивъ окно и смотря на разстилавшіеся передъ нимъ холмистые луга, прорѣзанные извилистой рѣчкой. На необозримомъ пространствѣ не было ни души; сама природа, казалось, погрузилась въ сладкую дремоту подъ темнѣвшимъ надъ нею безоблачнымъ, звѣзднымъ небомъ. Въ моей головѣ роились думы о тѣхъ людяхъ, которые предстаютъ на судъ ближнихъ, о тѣхъ ближнихъ, которые выносятъ этимъ людямъ обвинительные или оправдательные приговоры. Какія обстоятельства, какія невзгоды, какія скрытыя отъ всѣхъ страданія доводятъ однихъ людей до проступковъ, до преступленій, до паденія, а другимъ въ рѣшительную минуту суда надъ ближнимъ, завѣдомо преступнымъ, очевидно виноватымъ, уличеннымъ во всемъ, внушаютъ произнести: «Нѣтъ, невиновенъ!» И этотъ вопросъ — вопросъ объ обвинительныхъ и оправдательныхъ приговорахъ — казался мнѣ болѣе глубокимъ и болѣе сложнымъ, чѣмъ онъ представляется обыкновенно въ какихъ-нибудь полемическихъ газетныхъ статьяхъ, написанныхъ наскоро людьми, боящимися не опоздать къ партіи въ винтъ…
IX
Изъ встрѣчъ съ здоровыми людьми
Въ частной человѣческой жизни есть тоже свои високосные годы. Они отличаются отъ обыкновенныхъ високосныхъ годовъ только тѣмъ, что послѣдніе наступаютъ періодически, черезъ извѣстные сроки, а въ первыхъ человѣкъ никогда не можетъ сказать впередъ, когда ему придется поминать Касьяна Немилостиваго. Такимъ високоснымъ годомъ для меня былъ 1877 годъ, и въ немъ Касьянъ былъ именинникомъ, кажется, не одинъ разъ, а едва ли не триста шестьдесятъ пять разъ. Нѣсколько тяжелыхъ утратъ и сотни мелкихъ неудачъ, составившихъ вмѣстѣ одну большую неудачу, потрясли окончательно мое здоровье. Къ веснѣ 1878 года я былъ уже совсѣмъ боленъ. Пришлось обратиться къ совѣтамъ друга-доктора.
На дворѣ стоялъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ, полныхъ блеска и свѣта, весеннихъ дней. Я, полубольной, лежалъ на диванѣ и лѣниво исправлялъ слогъ въ какой-то статьѣ о дифтеритѣ, сознавая, что она и при дурномъ, и при хорошемъ слогѣ отъ дифтерита никого не спасетъ. За этимъ занятіемъ засталъ меня мой милѣйшій докторъ, Василій Карловичъ Штуббе, старый обрусѣвшій нѣмецъ, гораздо больше знавшій толкъ въ сортахъ пива и вина, чѣмъ въ лѣкарствахъ. Именно по этой причинѣ я глубоко вѣрилъ въ его способность не уморить человѣка, когда тотъ еще можетъ пожить. Увидавъ, что я работаю, онъ укоризненно покачалъ головою.