— Ну, братъ, бываетъ такая работа, что… — началъ я.
— Ахъ, не все ли равно какая! — перебилъ онъ меня. — Что-жъ ты думаешь, что мнѣ желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.
— Ахъ, ты, циникъ!
— Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человѣчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.
— Какъ такъ?
— А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нѣтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой — брезгливость-то свою спрячь подальше. Человѣчество такъ и живетъ…
Онъ усмѣхнулся.
— Да, живетъ такъ — и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лѣчу дѣвочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревѣлся бы. Мнѣ даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: «ужъ лучше бы умерла». А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. «Мы, говорятъ, просвѣтъ увидѣли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, ѣдутъ посмотрѣть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ». Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.
— А спросить бы ее, каково ей! — горячо воскликнулъ я.
— Что? — переспорилъ Штуббе и засмѣялся жирнымъ смѣхомъ. — Да не будь она уродомъ — ее бы въ черномъ тѣлѣ держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цѣлымъ днямъ, а теперь — теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой — проституткой бы сдѣлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нѣтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всѣмъ онъ доволенъ…
Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совѣты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человѣку, задумался о себѣ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвѣстно какъ, въ теченіе десятковъ лѣтъ. «Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извѣстныя минуты, когда хочется бѣжать, бѣжать и только бѣжать даже отъ тѣхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всѣмъ окружавшимъ меня, — ненависть за то, что все это мнѣ знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человѣка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрѣть на одну и ту же стѣну, гдѣ ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидѣть уже за одно то, что она не измѣняется, не дѣлается хоть хуже, но другою. И я бѣжалъ…
…Я сладко дремалъ, сидя въ вагонѣ третьяго класса. Меня вывелъ изъ этой дремоты какой-то молодой, но охрипшій отъ вина голосъ. Онъ назойливо повторялъ кому-то:
— Пей, пей! Говорю тебѣ, пей!..
Другой старческій, вкрадчивый и подобострастный голосъ отвѣчалъ ему:
— Не могу-съ, ей-Богу, Спиридонъ Николаичъ, не могу-съ! Тятенька вашъ строго-настрого наказывалъ: „не пей, Патапъ, и береги Спирю“. Это то-есть васъ, Спиридонъ Николаичъ, я беречь должонъ. Какъ же мнѣ пить?
— Ну, если такъ, то и чортъ съ тобой, старый хрѣнъ! Я компанію найду! Всѣхъ пассажировъ поить стану! Мнѣ компанію всякій сдѣлаетъ, потому я плачу за все…
Я открылъ глаза…
Противъ меня сидѣлъ плюгавенькій старичонка изъ старыхъ приказчиковъ съ обдерганною рыжею съ просѣдью бороденкою. Передъ нимъ, шатаясь, стоялъ молоденькій, пухленькій, розовый купчикъ, похожій на вербнаго херувима. Его нечего было спрашивать, здоровый ли онъ человѣкъ… Онъ былъ одѣтъ, какъ иногда одѣваются иные водевильные актеры, если они не умѣютъ смѣшить публику своими талантами: невообразимо большіе съ оттопыренными концами воротнички, спереди вырѣзъ рубашки чуть не на половинѣ груди, синій съ бѣлыми мушками галстукъ, коричневыя панталоны, бѣлый жилетъ съ пестрыми разводами, все это было дѣйствительно смѣшно по своему безвкусію. При этомъ, на жилетѣ болталась толстая цѣпочка съ массой брелоковъ, на галстукѣ была дорогая коралловая булавка, на пальцахъ сверкали кольца съ крупной бирюзой и брильянтами.
— Ну, такъ не пойдешь пить? — спрашивалъ купчикъ.