Церковь уже опустѣла…
— Что же вы, — окликнулъ сторожъ старика и парня. — Пора выносить!
Они очнулись, засовались, заторопились, какъ бы сконфузились. И точно, чего же они? пора выносить, мертвые не воскресаютъ! Гдѣ крышка? Надо скорѣй завинтить…
Прошло три-четыре года, и я сталъ встрѣчать на кладбищѣ этого старика-солдата каждый разъ, когда мнѣ приходилось въ часы безысходнаго сплина спасаться отъ живыхъ людей сюда, въ это царство мертвыхъ. Онъ побирался Христовымъ именемъ. Понемногу мы познакомились, стали своими людьми. Могила его дочери была недалеко отъ купленнаго мною на кладбищѣ мѣста. Мы со старикомъ были, такъ сказать, «сосѣдями по имѣніямъ». Жить въ дружбѣ съ сосѣдями это одно изъ величайшихъ удобствъ. Мы такъ и жили: я называлъ его по фамиліи «Михеевымъ»; онъ величалъ меня «вашимъ благородіемъ»; я давалъ ему пятаки и гривенники; онъ оказывалъ мнѣ мелкія услуги. Мы не имѣли права жаловаться одинъ на другого и, вѣроятно, на томъ свѣтѣ, въ день послѣдняго гласнаго суда, не намъ придется вступить въ перебранку и уличать другъ друга въ какихъ-нибудь каверзахъ и подвохахъ…
Разговорился я съ Михеевымъ о его жизни совершенно случайно.
Это было въ чудный весенній день. Въ городѣ, въ царствѣ живыхъ, еще стояла грязь, пахло навознымъ тающимъ снѣгомъ, дома смотрѣли грязными и сырыми, непривычный грохотъ колесъ особенно раздражалъ слухъ. А тамъ, въ царствѣ мертвыхъ, уже стаялъ и куда-то ушелъ снѣгъ подъ горячими, ничѣмъ не стѣсняемыми, ничѣмъ не задерживаемыми лучами солнца. На могильныхъ насыпяхъ и на скатахъ канавокъ среди старой, сухой травы появлялась молодая сочная зелень. Торговки уже искали на могилкахъ первой крапивы на щи богачамъ. Кладбище, какъ извѣстно, кормитъ многихъ: то даетъ крапиву, то цикорный салатъ, то даже шампиньоны, которые, какъ говорила мнѣ одна монахиня, «на упокойничкахъ растутъ». Хорошая тутъ почва. Я шелъ и любовался возрожденіемъ природы. На деревьяхъ, насаженныхъ, быть-можетъ, руками тѣхъ, которые служатъ теперь тучной почвой для этихъ деревьевъ, наливались вѣтви и почки, и издали эти группы деревьевъ и кустовъ казались окрашенными то въ красноватыя, то въ зеленоватыя краски. На всѣхъ вѣтвяхъ слышалось суетливое немолчное чириканье и щебетанье птицъ, точно гдѣ-то, какъ говорить одинъ поэтъ, что-то жарится и шипитъ на гигантской кухнѣ. Я шелъ по мосткамъ, пробираясь къ своимъ могиламъ. Когда я подошелъ къ нимъ, я вспомнилъ, что забылъ ключъ отъ дверей рѣшетки, окружающей мои могилы. Я уже хотѣлъ идти отыскивать могильщика, когда ко мнѣ подошелъ Михеевъ, въ своей неизмѣнной длинной, потертой солдатской шинели. Онъ снялъ фуражку съ своей покрытой серебристыми волосами головы и поздоровался со мной.
— Что, къ своимъ пришли, ваше благородіе? — спросилъ онъ.
— Да. Да вотъ ключъ забылъ взять у Власа, — отвѣтилъ я.
— Позвольте, я сбѣгаю, — сказалъ онъ.
Я усмѣхнулся.
— Ну, старина, не тебѣ ужъ бѣгать.
— Ничего-съ, я сейчасъ… Вы и не найдете его теперь. Онъ могилу копаетъ… Нынче покойниковъ страсть сколько… Я мигомъ…
— Ну, спасибо… Да ты не торопись… Я присяду здѣсь… Хорошо нынче здѣсь…
— Ужъ такъ-то хорошо, что и не ушелъ бы…
Онъ пошелъ. Я присѣлъ на ступени фундамента у рѣшетки и на минуту забылся, пригрѣтый солнцемъ. Минутъ черезъ десять онъ вернулся съ ключомъ. Я далъ ему денегь… Онъ набожно перекрестился.
— Хорошее мѣсто здѣсь, — сказалъ онъ. — Моя дочурка, изволите знать, вотъ тоже тутъ по близости схоронена.
Онъ указалъ на зеленый холмъ, съ бѣлымъ крестомъ и зеленой, огородной.
— Мнѣ тоже отвели мѣсто… Въ разсрочку согласились… Выкланялся у отца Тихона, дай ему Господь здоровья… самъ вотъ и крестъ, и скамью, и рѣшетку смастерилъ…
— Ты, кажется, Михеевъ, чуть не живешь здѣсь…
— Гдѣ же мнѣ и жить, какъ не здѣсь… Только не жить бы, а лежать бы здѣсь надо, ваше благородіе…
Онъ тяжело вздохнулъ. Я отворилъ дверь рѣшетки и вошелъ къ себѣ за ограду.
— Ахъ, Власъ, Власъ, и не подмелъ сегодня сора, — сказалъ старикъ, глядя на мои могилы. — Замотались они совсѣмъ, могильщики-то… Я вотъ сейчасъ.
Онъ на минуту прошелъ къ могилѣ своей дочери, притащилъ оттуда метлу и началъ мести дорожки около моихъ могилъ.
— Проворенъ же ты, старикъ! — замѣтилъ я, смотря на его работу.
— Да, проворенъ, проворенъ, а мѣста нѣтъ… Старъ очень… Какъ скажешь года — никто и не беретъ… Не вѣрятъ, что еще служить могу… Вотъ и питаюсь подаяніемъ… Что-жъ, не отъ лѣни…
— А тебѣ сколько лѣтъ?
Онъ остановился и съ кроткой старческой улыбкой взглянулъ на меня.