Опять послѣдовалъ тяжелый перерывъ.
— Неисповѣдимы пути Господа, — вдругъ началъ опять старикъ дрогнувшимъ и болѣе глухимъ голосомъ. — Не дожила до полнаго счастья моя дѣточка. Слегла отъ непосильной работы и умерла въ чахоткѣ, какъ цвѣтокъ, завяла… На все воля Божія… Видно, такъ надо было… Чуяла она, что смерть, а виду не подавала. Лежитъ, бывало, и улыбается и мнѣ, и жениху своему… Такъ до самаго конца… до послѣдняго вздоха. Въ день смерти подошелъ онъ къ ней, а она говоритъ: «Поцѣлуйте меня»… Наклонился онъ да такъ и упалъ, точно ребенокъ плача… «Добрый вы, — говоритъ она, — добрый человѣкъ, и Богъ васъ за это не оставитъ»… А онъ и слова сказать не можетъ… глотаетъ слезы, а онѣ такъ и льются, льются…
Старикъ нахмурилъ брови, подавляя свои слезы, и, коротко, отрывисто, какъ бы спѣша, продолжалъ:
— Онъ и хоронилъ ее. Вонъ тутъ зарыли. Каждый праздникъ ходилъ къ ней на могилку. Только что-то неладное стало съ нимъ. Нашло что-то на него. Сталъ говорить не путевое. «Подлецамъ, говоритъ, жить можно. Честнымъ умирать надо». Я ему, бывало, скажу: ты молись лучше. А онъ засмѣется такъ злобно, лицо перекоситъ и говоритъ: «А вы нешто мало молились? Или Маша не молилась?» А у самого ротъ искривится, глаза разгорятся, остановятся, впередъ смотрятъ, а самъ словно ничего не видитъ. «Правды, говоритъ, на землѣ нѣтъ! Гдѣ она, гдѣ? А безъ правды жить нельзя!» И куда тихость его дѣвалась, куда доброта пропала! Не загулялъ, не запилъ, а совсѣмъ буйнымъ сталъ, всѣ у него подлецы да прохвосты, всѣ аспиды до кровопійцы… Совсѣмъ свихнулся человѣкъ…
Старикъ замолчалъ и глубоко задумался.
— Живъ онъ еще? — спросилъ я.
— Не могу вамъ, ваше благородіе, сказать, — отвѣчалъ старикъ. — Дѣло такое вышло, грѣхъ случился. Управителя на фабрикѣ почти до смерти задушилъ, свои же рабочіе того чуть живого отъ него отняли. Судили его потомъ, сослали его въ Сибирь… Никакого снисхожденія на судѣ не дали, потому и не за что: совсѣмъ ожесточенный человѣкъ сталъ, всѣмъ было видно… Молодъ былъ, не оббился, не обтерпѣлся… Насъ, благодареніе Господу Богу, ко всему пріучила солдатская служба. Тоже сами знаете, какъ въ старые-то годы солдатамъ жилось, не довернешься — бѣда, перевернешься — другая. Все сносить пріучили, все претерпѣвать приспособили. Ну, вотъ теперь и живу, не гнѣвя Господа Бога напраснымъ ропотомъ. Себѣ же хуже, а никому другому сдѣлаешь этимъ самымъ роптаніемъ и ожесточеніемъ: безъ ропота — злой обидитъ, роптать станешь — и добраго врагомъ сдѣлаешь…
Этотъ разсказъ вспомнился мнѣ, когда я смотрѣлъ на погребальную процессію Русиной.
Какъ-то недавно я опять зашелъ на кладбище и долго пробесѣдовалъ съ Михеевымъ, сидѣвшимъ на дорогой для него могилѣ его дочери. Онъ съ тоской разсказывалъ мнѣ, что въ послѣднее время ему стали измѣнять силы.
— Тоже не станетъ силъ ходить, голодомъ насидишься, на улицѣ наваляешься, прежде чѣмъ подберутъ и призрѣютъ, — говорилъ онъ. — Только на Господа Бога и остается надежда, не попустить.
На колокольнѣ раздался звонъ. Старикъ поднялся.
— Обѣдня кончается, идтить надо… Сегодня съѣздъ большой… Заказная обѣдня въ соборѣ…
— Кого-нибудь богатаго хоронятъ?
— Нѣтъ… Сороковой день сегодня по барынѣ…- то-есть не то чтобы барыня… а изъ тіатру богатую комедіантку тутъ хоронили… Каретъ столько сегодня понаѣхало… Авось, перепадетъ что-нибудь…
Старикъ снялъ фуражку и поклонился мнѣ. Я далъ ему денегъ. Онъ покрестился и побрелъ по направленію къ храму. Я тоже спустился на мостки, заперъ двери рѣшетки, замкнулъ замокъ и пошелъ. Мнѣ навстрѣчу валила толпа народа. Впереди шли пѣвчіе съ громкимъ пѣніемъ. Далѣе шли дьячокъ и священникъ въ бѣлыхъ ризахъ. Сзади шла цѣлая масса народа съ дорогими вѣнками и букетами въ рукахъ. Вся эта масса остановилась около могилы, недалеко отъ церкви. Ото была не могила, а роскошный цвѣтникъ, на который было потрачено нѣсколько сотенъ рублей. Живые цвѣты ландышей, сиреней, розъ, левкоевъ, гіацинтовъ засыпали сплошь могильную насыпь. Кругомъ могилы все было усыпано красноватымъ пескомъ. Это была могила Русиной…