— Ночью во снѣ эти глаза теперь на меня смотрятъ, да какъ смотрятъ-то, тоскливые да укоризненные, словно на убійцу, — проговорила она въ сильномъ волненіи. — Ей-Богу! Вѣдь это онъ укралъ-то, мальченочка-то этотъ, его это я, голубчика, искусила, грѣшница. Да я думаю. Прохоръ-то Васильевичъ въ гробу перевернулся, когда онъ-то, малышъ-то этотъ несчастный, мною подъ руку подтолкнутый, образъ-то выковыривалъ да лампаду отвинчивалъ здѣсь на могилѣ.
— Полно вамъ, началъ я:- вы тутъ не…
Она съ несвойственной ей рѣзкостью перебила меня:
— Не говорите мнѣ хоть вы-то того, что другіе говорятъ! Словно сговорились всѣ ухлопать меня самыми этими утѣшеніями! Такъ другіе того разговора не слышали и человѣка этого не видали, и души-то у нихъ кожаныя; а вы…
Она вдругъ прервала начатую фразу и опять задушевнымъ тономъ спросила меня:
— Помните, родной мой, какъ я спросила старичка: «хворый онъ у тебя?» а старичокъ-то коротко отвѣтилъ: «голодный!» Умирать я буду, а этого слова не забуду. Ни слова этого, ни того, какъ сказано оно было, не забуду. Ни въ одномъ грѣхѣ не покаюсь, а въ этомъ буду весь вѣкъ каяться. Голодному гривенникъ дала, а тутъ при немъ же нашла чѣмъ хвастать, что сотни рублей на украшеніе памятника бросила…
Чтобы немного разсѣять ея мысли о ея виновности въ этой исторіи, я спросилъ:
— О чемъ же вы хотѣли со мной-то посовѣтоваться?
— Объ адвокатѣ, объ адвокатѣ, голубчикъ. — заторопилась она — Кого лучше взять? Говорила я съ родными, съ знакомыми. Всѣ шутятъ только: «Да возьмите любого, тутъ и защищать-то нечего, дѣло ясно и никакихъ оправданій быть не можетъ: укралъ воришка, вотъ и все, а тутъ еще святотатство — отягчающія вину обстоятельства!» А? каково? Эти они мнѣ-то говорятъ: «отягчающія обстоятельства!» Тупымъ ножомъ по-сердцу рѣжутъ, да еще смѣются: «изъ ума, молъ, наша старушка выживать стала». Ну, а вы меня поймете и поможете мнѣ. Такого мнѣ адвоката надо, чтобы душу-то мою понялъ, чтобы меня-то не казнилъ: вѣдь, накажутъ мальчугана — меня накажутъ, пить-ѣсть я не въ силахъ, какъ вспомню, что сослать его могутъ. Отягчающія обстоятельства, шутка сказать! Вы мнѣ ужо подыщите, голубчикъ. Такъ среди нихъ, говорятъ, разные есть — одни если крючкотворствомъ надо донять, такъ хороши; другіе, если слезой пронять нужно; извѣстно, дѣла всякія у нихъ, тоже за деньги умудряются.
Я успокоилъ, какъ умѣлъ, Марью Петровну и пообѣщалъ ей разузнать все это дѣло и переговорить съ нѣсколькими присяжными повѣренными. Она крѣпко пожала мою руку и поднялась съ мѣста, чтобы пройти въ церковь, гдѣ шла уже обѣдня.
— Вотъ, вѣдь, на могилки свои перестала даже ѣздить, — сказала она мнѣ, направляясь со мной къ церкви. — Не могу смотрѣть на этотъ памятникъ, точно укоръ онъ стоитъ передо мною… Да и молюсь-то нынче Богъ знаетъ какъ: крещусь, крещусь, а въ головѣ, все онъ, все мальчоночка этотъ, смотритъ на меня, да такъ вотъ, что жутко…
Никогда я не думалъ, что я могу такъ горячо заинтересоваться чьимъ-нибудь совершенно чужимъ и совершенно зауряднымъ дѣломъ, какъ я заинтересовался этимъ дѣломъ о кражѣ образа и лампады. Но что я, — самъ Александръ Васильевичъ Протасовъ, присяжный повѣренный, рекомендованный мною Марьѣ Петровнѣ, очень горячо взялся за это лѣто, хотя онъ уже давно привыкъ смотрѣть совершенно равнодушно на всякихъ воришекъ, на осужденія и оправданія ихъ: «Старушку надо оправдать, — шутливо замѣтилъ онъ мнѣ, переговоривъ съ нею. — Она немножко того!» добавилъ онъ, повертѣвъ рукою около лба. Она дѣйствительно была жалка и трогательна въ своей душевной тревогѣ и могла разжалобить каждаго. Я согласился вполнѣ съ Протасовымъ, что оправданіе было нужно прежде всего ей.
Мнѣ было просто жутко, когда я въ назначенный для разбирательства этого дѣла день входилъ въ зданіе окружного суда и пробирался въ залъ, гдѣ должно было слушаться это дѣло, точно моя собственная участь зависѣла отъ рѣшенія присяжныхъ засѣдателей.
Когда я вошелъ въ зало засѣданія, тамъ было уже нѣсколько человѣкъ зрителей, но особеннаго стеченія публики не было и не могло быть. Для постороннихъ это дѣло не представляло никакого особеннаго интереса и не могло служить приманкой для публики, которой набралось сюда не только въ небольшомъ количествѣ, но какъ бы случайно, — пришли люди потому, что дѣваться некуда было отъ праздности и скуки. Никто, понятно, не могъ и подозрѣвать, что съ психологической стороны это дѣло о какой-то кражѣ Иваномъ Дитятинымъ съ памятника образа и лампады было въ десять разъ интереснѣе множества самыхъ громкихъ процессовъ!
Я какъ-то разсѣянно, въ лихорадочномъ волненіи, пропустилъ мимо ушей всю формальную сторону возгласовъ о появленіи судей, провѣрку присяжныхъ засѣдателей и тому подобную обстановочную часть дѣло, напряженно ожидая одного — появленія преступника. Я тотчасъ же узналъ его, когда онъ появился на скамьѣ подсудимыхъ. Да и трудно было забыть эту фигуру, это лицо. Молодыхъ мучениковъ, идущихъ на растерзаніе къ звѣрямъ, такими изображаютъ художники на картинахъ. Это былъ скелетъ, обтянутый кожей, но, тѣмъ не менѣе, сразу чувствовалось, что при другихъ условіяхъ этотъ юноша былъ бы не только поразительнымъ красавцемъ, но и однимъ изъ тѣхъ, которые невольно привлекаютъ къ себѣ сердца людей. Что-то мягкое, благородное, хрупкое было въ каждой чертѣ его лица. Они казалось какимъ-то безтѣлеснымъ и, въ то же время, одухотвореннымъ. Его большіе глаза, когда поднимались его длинныя черныя рѣсницы, смотрѣли съ мучительнымъ выраженіемъ тоски, безысходной, безнадежной, запавшей куда-то глубоко. Иногда изъ его исхудалой груди вырывался невольный тяжелый вздохъ. Изрѣдка онъ покашливалъ мелкимъ зловѣщимъ кашлемъ, а на впалыхъ щекахъ проступалъ легкій румянецъ. Въ моей головѣ мелькнула мысль: «И судить бы не зачѣмъ, онъ и такъ осужденъ на-смерть». И какъ онъ былъ юнъ! «Пятнадцать-шестнадцать лѣтъ ему, не болѣе», думалось мнѣ. И вдругъ я услышалъ, что ему уже девятнадцатый годъ пошелъ. Это меня поразило! Какъ жъ могъ остаться такимъ моложавымъ? Какъ могло уцѣлѣть въ его лицѣ выраженіе этой дѣтской чистоты и наивности? Его стали спрашивать, онъ какъ-то особенно тревожно приподнялъ голову на тонкой длинной шеѣ и сталъ внимательно прислушиваться къ вопросамъ, съ своеобразнымъ выраженіемъ, какъ-будто немного плохо слыша. Онъ былъ, дѣйствительно, глуховатъ и видимо стѣснялся этимъ, потерявъ слухъ, вѣроятно, недавно. Въ глазахъ его стояли слезы, но онъ не плакалъ. Его отвѣты были коротки, просты, иногда трогательны.