В прихожей мама ладонями разгладила юбку. Поставив перед собой Бакли, положила руки ему на плечи:
— Подождем, пусть он постучится.
— Скорее всего, это преподобный Стрик, — высказался папа, обращаясь к Линдси и забирая свои пятнадцать долларов за второе место на конкурсе красоты.
— Сюзи была бы не в восторге, — решилась Линдси.
Папа мысленно ухватился за эту фразу, в которой прозвучало мое имя. Линдси выпал двойной ход, и она перебралась в «Марвин-Гарденс».
— Двадцать четыре доллара, — сказал папа. — Но, так и быть, уступлю за десятку.
— Линдси! — позвала мама. — Это к тебе.
Выбравшись из-за стола, Линдси направилась к дверям. Папа смотрел ей вслед. И я тоже. В тот миг мы с ним сидели рядом. Я была призраком на игровой доске. Папа уставился на фишку-башмачок, лежавшую на боку в коробке. Если бы только я могла ее поднять, сделать так, чтобы она перепрыгнула с «Бордуока» на лиловое поле «Балтик», где, как я всегда считала, живут самые интересные люди… «Просто ты — фанатка лилового», — говорила Линдси. А папа добавлял: «Могу гордиться, что моя дочь не заражена снобизмом».
— Железная дорога, Сюзи, — сказала папа. — Ты всегда старалась получить железную дорогу.
Чтобы подчеркнуть выступающий на лоб мысок и в то же время укротить вихры, Сэмюел Хеклер всегда зачесывал волосы назад. Из-за этого в свои тринадцать лет, упакованный в черную кожу, он смахивал на юного вампира.
— С Рождеством тебя, Линдси. — Он протянул моей сестре маленькую коробочку в голубой подарочной обертке.
Я все видела: Линдси начала сжиматься, как пружина. У нее ушло немало сил, чтобы отрезать от себя всех, всех без исключения, однако Сэмюель Хеклер был парнем ее мечты. У нее затвердело сердце, будто спрятанное на хранение в ледник, но, как бы она ни переживала мою гибель, ей было тринадцать лет, и Сэмюел Хеклер, парень ее мечты, пришел к ней на Рождество.
— Говорят, тебя посылают на слет юных дарований, — выдавил он, потому что все остальные молчали. — Меня тоже.
Тут у моей мамы в голове что-то щелкнуло — это включился автопилот образцовой хозяйки.
— Заходи, пожалуйста, посиди с нами! — сказал голос. — У меня как раз готов яичный коктейль.
— С удовольствием, — ответил Сэмюел Хеклер и, к нашему с Линдси несказанному изумлению, согнул руку в локте, чтобы проводить мою сестру к столу.
— А это что? — Бакли семенил сзади, тыча пальцем в футляр, который он принял за чемодан.
— Альт, — сказал Сэмюел Хеклер.
— Что такое альт? — не понял Бакли.
— Сэмюел играет на альт-саксофоне, — бросила Линдси.
— Только учусь, — сказал Сэмюел.
Мой братишка не знал, что означает «саксофон», зато он знал, что означает ледяной тон Линдси. Она частенько перед ним заносилась — я в таких случаях говорила: «Не дуйся, Бакли, это у Линдси колючки растут». С этими словами я принималась его щекотать, а потом бодала лбом в живот и приговаривала «злючки-колючки», пока он не заливался хохотом.
Увязавшись за старшими на кухню, Бакли задал вопрос, который возникал у него каждый день, и не по одному разу:
— А где Сюзи?
Все молчали. Сэмюел посмотрел на Линдси.
— Бакли, — позвал папа из соседней комнаты, — давай-ка сыграем с тобой в «монополию».
Моему брату еще никогда не предлагали сыграть в «монополию». Все твердили, что он слишком мал, но на Рождество всегда случаются чудеса. Он бросился к папе, и тот посадил его к себе на колени.
— Видишь этот башмачок? — спросил папа.
Бакли кивнул.
— Слушай внимательно, что я тебе расскажу, ладно?
— Про Сюзи? — Каким-то образом брат соединил одно с другим.
— Да. Я тебе расскажу, где сейчас Сюзи.
У себя на небесах я залилась слезами. Что мне еще оставалось?
— Когда Сюзи играла в «монополию», она всегда выбирала себе этот башмачок, — сказал папа. — Я, например, беру себе машинку или тачку. Линдси берет утюжок, а твоя мама, когда садится играть, выбирает пушку.
— А это собачка?
— Да, породы колли.
— Чур, моя!
— Договорились. — Папа запасся терпением. Он придумал, каким способом можно все объяснить. Вот так, посадив к себе на колени сынишку, беседуя с ним, ощущая его маленькое тельце, такое человеческое, такое теплое, полное жизни. Папа и сам находил в этом успокоение. — Отныне колли будет твоей фишкой. Ну-ка, скажи еще разок, где фишка Сюзи?
— Башмачок, — ответил Бакли.
— Верно. Значит, автомобиль — это я, утюжок — твоя сестра, а пушка — это наша мама.
Мой брат изо всех сил пытался сообразить, что к чему.
— Первым делом фишки ставятся на поле, так? Помогай.
Бакли набрал пригоршню фишек, потом еще одну, и высыпал их на доску, между карточками «Шанс» и «Общественная казна».
— Ну вот, а другие фишки будут нашими друзьями.
— Как Нейт?
— Да хоть бы и как Нейт. Он у нас будет шляпой. А поле — это весь мир. Теперь представь себе вот что: я брошу кубики — и одна фишка исчезнет с поля. Что это будет означать? Что она больше не играет? Верно.
— А почему? — спросил Бакли, подняв глаза на отца.
Тот содрогнулся.
— Почему? — еще раз спросил мой брат.
Папа не стал говорить «потому что жизнь — несправедливая штука» или «потому что так». Он хотел Найти подходящие слова, чтобы объяснить четырехлетнему человеку, что такое смерть. Папина рука легла на спину Бакли.
— Сюзи умерла, — только и выговорил он, не сумев связать это с правилами игры. — Понимаешь?
Протянув руку, Бакли накрыл ладонью башмачок. А потом поднял глаза на папу, чтобы найти подтверждение.
Отец кивнул.
— Больше ты ее не увидишь, малыш. Никто из нас больше ее не увидит.
Отца душили рыдания. Бакли смотрел на него, силясь понять происходящее.
Башмачок перекочевал в комнату Бакли и долго хранился у него на комоде, а потом исчез, и все поиски оказались напрасными.
Допив свой яичный коктейль, мама извинилась и ушла из кухни в столовую. Она методично выкладывала у каждой тарелки по три разных вилки, а потом соответствующие ножи и ложки, следя, чтобы они «располагались лесенкой», как ее учили в магазине для новобрачных, где она подрабатывала до моего рождения. У нее было два желания: выкурить сигарету и чтобы оставшиеся в живых дети хоть какое-то время не путались под ногами.
— Может, посмотришь подарок? — предложил Сэмюел Хеклер моей сестре.
Они стояли возле посудомоечной машины, прислонясь к встроенному комоду с полотенцами и скатертями. В комнате справа от кухни сидел отец с моим братишкой; по другую сторону от кухни мама пыталась принять решение по поводу сервировки: флорентийский — «веджвуд» и кобальтовое стекло, или королевский «вустер» и «маунтбэттен», или же «ленокс» и «этернал».
Линдси с улыбкой потянула за белую ленту, которой был перетянут маленький сверток.
— Это моя мама завязала такой бант, — признался Сэмюел Хеклер.
Под голубой бумагой обнаружилась черная бархатная коробочка. Линдси бережно подержала ее на ладони. Я у себя на небесах сгорала от нетерпения. Когда мы с сестрой играли в куклы, у нас Барби и Кен всегда женились в шестнадцать лет. В нашем представлении, у человека могла быть только одна настоящая любовь — никаких компромиссов, никаких повторений.
— Открой, — сказал Сэмюел Хеклер.
— Страшно.
— Не бойся.
Он положил руку ей на локоть: с ума сойти — что я в этот миг испытала! Линдси осталась наедине с мальчиком, который ей нравился (даром что смахивал на вампира). Вот это новость, вот это открытие — теперь у нее не могло быть от меня секретов. По доброй воле она бы никогда со мной не поделилась.
Подарок, лежавший в коробочке, можно было назвать и безделушкой, и разочарованием, и сказкой — это как посмотреть. Безделушкой — потому, что его преподнес тринадцатилетний мальчишка; разочарованием — потому, что это было не обручальное кольцо; еще оставалась сказка. Линдси увидела половинку золотого сердечка. Сэмюел Хеклер расстегнул ворот пестрой рубашки и вытащил вторую половинку медальона. На кожаном шнурке. Линдси вспыхнула; я у себя на небесах — точно так же.