Трещат-потрескивают дрова в костре, искры разлетаются во все стороны, и горячий желтый свет освещал сосредоточенные лица ребят. Ели они молча и не торопясь. Мишка от хлеба отказался, постоял еще немного, и не прощаясь ушел в темноту. Пропало у него настроение, где-то внутри, в самом потаенном месте сознания, толи обида, толи тоска не давали ему покоя и гнали вперед. Он вышел на центральную дорогу и вдоль домов побрел к реке. Ещё издали, он увидел маленькую желтую точку у переправы, которая то появлялась, то пропадала. На скамейке кто сидел.
– Капа, это ты?
– Я, кому же быть.
– Что домой не идешь?
– Куда мне торопиться? Воть посижу, покурю и пойдуть.
Капа – паромщик. Зовут его Капитон, фамилия Шагов. Половина села носят эту фамилию и являются друг другу родственниками. С детских лет прилипло к нему это прозвище, да так и осталось. Все село – и стар, и млад зовут его так. Сколько себя помнит Мишка, Капа всегда на переправе. Паром, собранный из двух кусков разрезанной баржи, невелик. Помещается на нем одна лишь машина или пятнадцать пассажиров. Переправляется на пароме и гужевый транспорт. Перевозит Капа всех по очереди. Сначала транспорт, потом людей. С первыми лучами солнца он уже на реке, и уходит с нее в потёмках.
– На, затянись. – Капа протягивает сидящему рядом Мишке самокрутку.
– Ага, батя унюхает, кочан мне снесёт.
– Так уж и снесёть! Тебе Мишка, чтоб кочань снести, больно постараться надоть. Вон, какой бугай вырось.
– Знаешь какой у него характер. Пристанет, не отвяжешься.
– Знаю, характерь не сахарь.
Необычно было слышать, как говорит Капа, смягчая слова мягким знаком по делу и без дела. Не вязался его густой голос с этой искаженной речью. И сам он внешне никак не подходил к своему говору. Хоть и невысокого роста, но плечистый и сильный из-за постоянного перетягивания тяжелого парома по металлическому тросу, с шершавыми руками больше похожими на лапы медведя, с лицом, обветренным и потемневшим от солнечных лучей, в шапке на голове зимой и летом, вид он имел достаточно суровый. В войну получил Капа тяжелую контузию после которой изменилась его речь, а многие посчитали что и разум, поэтому относились к нему на селе как человеку «с мякинкой». Способствовало этому еще и абсолютная безотказность Капы. В любое время дня и ночи стоило попросить его о помощи, и никто не разу не получил от него отказа.
– Капа, а ты был женат? – вроде как безразлично спросил Мишка, но чуткий Капа сразу понял, что это не пустой вопрос. Он помолчал. В темноте было слышно, как шумит Бурилка, издалека ветер приносил обрывки смеха и ребячьего разговора, лаяла на селе собака, и вода тихо плескалась около лодок, привязанных вдоль всего берега. Темное небо в облаках, через которые иногда просвечивали звезды, и выплывала и опять пряталась неполная луна, как будто, наклонилось на противоположенный берег и поглотило деревеньку, и только один дом, почти напротив переправы, со слабо освещенным окном, притягивал взгляд Мишки.
– Не быль. – ответил Капа, и Мишке показалось, что он тоже смотрит в сторону этого дома.
Но Капа затянулся самокруткой, и слабый огонек осветил его опущенное вниз лицо.
– И что, тебе никто не нравился?
– Почему не нравилься? Я же живой человекь.
– Расскажи! – требовательно попросил Мишка.
Капа задумался. Он затушил папироску и провел рукой по лицу, как будто стирая с него воспоминания.
– До войны это было. Была у Сарафановыхь дочка.
– У тетки Вари?
– Неть, у деда Степана. Все в платочке красненькомь ходила, почитай круглый годь. Бывало, издалека платочекь увижу, сердце так и зайдёться от радости. На лицо милая такая была, а уж работящая, никакой работы не боялась. Я все трусил ей признаться, а потом на сенокосе, на Горбанах косили, расхрабрился и сказаль ей.
– А она?
– Смутилась такь, глазки опустила, а потом говорить, что не иду я у нее из головы, а у самой слезки по щекамь. Капа помолчал.
– Стали мы с ней тайно встречаться.
– Ну. А дальше.
– Дальше… – Капа опять провел по лицу рукой и тяжело уронил ее на колени. – Утонула она.
– Как утонула. – ужаснулся Мишка.
– Воть здесь, на берегу, нашли ее платочекь красный и ботинки, а саму вынесла река на белые пески через два дня.
– Она что же сама утопилась?
– Сама. – горестно сказал Капа и вздохнул.
– Зачем?
– Позора испугалась.
– Какого позора?
– Просватана она была, жених у нее быль. Родители между собой договорились, её-то и не спрашивали. А она очень отца своего боялась. Такого крутого характера как у него за всю жизнь я людей не встречаль.
– Ну и что, сказала бы ему, что другого полюбила и делов-то.
– Эх, нельзя раньше было такь, позорь на семью. Осудили бы сельчане, а женихь прибиль бы и быль правь.
– Да как прибил-то?
– Так не её, меня прибиль бы. Боялась она этого очень, что схлестнёмся мы с нимь, до убийства дойдемь. На себя грех взяла, потому что выхода не было. Замуж за него она уже выйти не могла, а за меня отец не отдаль бы.
Мишка молчал. Потом дрогнувшим голосом сказал:
– Капа, ты уже больше никого не любил?
– Неть, никто мне кромя нее быль не нужень. Долго я мучилься, не могь её забыть. Всюду платочекь красненький мерещился. Потом война началась, ушель я на фронть, там уже не до любви было. В сорокь четвертомь попала наша рота подь артобстрель. Мы с другом Ванькой Сивым, фамилия у него такая была, под снаряд угодили. Разорвался он почти под ногами у меня. Врач в госпитале потом сказаль: «Редкий случай». Я как бы внутри взрыва быль. Меня землей засыпало, а Ваньку отбросило на несколько метров, ноги ему перебило, потом ампутировали, так он почитай без ног дополз до меня и откопаль. Очнулся я в госпитале, не слышу и не вижу, лежу в полной темноте. Думаль, все – так и буду помирать. Но ничего, отпустило. Врач сказаль, долго не дышаль под землей. С техь порь говорить сталь чудно и в ушах шумить, иногда ничего не слышу из-за шума. Когда с фронта вернулся, то о бабах уже не думаль. Кому я больной нужень? Воть, река моя баба. Вся жизнь около нее. А ты что интересуешься-то? Влюбился что ли?
– Скажешь тоже. – резко ответил Мишка.
– Дело хорошее, если с умомь.
Мишка поднялся со скамейки.
– Домой пора. – он протянул руку Капе, и мозолистая рука чуть дольше обычного задержала ее. Мишка уже исчез в темноте, когда Капа услышал:
– Капа, а как звали то ее?
– Марусей. – ответил старик, и взгляд свой он обратил к реке.
Глава 6
Прошедшим летом пошёл пятый год, как перебрался Анатолий с семьей жить в Пороги. Деревенька небольшая, всего пятнадцать домов вместе с домом Смирновых. Построил он дом сразу напротив переправы. Пока строился, заранее заказал Николаю Ивановичу мебель: табуретки, широкий сосновый стол, деревянный диван. Диван получился просто загляденье! Длиной около двух метров, с деревянной резной спинкой и округлыми подлокотниками. Покрасил его Николай Иванович в желтый цвет. Изготовил он еще сундук с выгнутой крышкой и металлическими кованными ручками по бокам. Сундук вместительный. Одному его с места не сдвинуть. Николай Иванович славится мастерством столяра на всю округу. В любом доме на селе и в Порогах, или в другой какой-либо деревне поблизости, везде стоит мебель, изготовленная Николаем Ивановичем. Это и столы, и табуретки, деревянные диваны, навесные резные полки под посуду. Но больше всего славятся его сундуки разных размеров и форм. Хозяйки украшают крышки внутри сундука красивыми картинками, которые специально собираются для этой цели или письмами особенно дорогими для семьи. Сделал Анатолий подарок для Полины на новоселье: купил шифоньер. Натурального светлого тона трехстворчатый гардероб, с маленьким мутным оконцем на первой узкой створке. Привезли шкаф из райцентра. Вчетвером с трудом погрузили его на телегу, доставили до дома, а там опять еле втащили в комнату.