— Вы хорошо себя чувствуете, дорогой отец?
— Превосходно.
— Может, хотели бы уже лечь спать?
— Хотеть хотел бы, сынок, а вот уснуть не уснул бы.
— У меня просьба к вам…
— Ты меня пугаешь, сын. Вероятно, ты в большом затруднении, если решаешься…
— С тяжелым сердцем…
— Слушаю же, выкладывай наконец!
Нет, я отнюдь не горел нетерпением, но уже угадывал дурное, не зная, конечно, откуда придет и куда нацелен удар. Беспокоило и то, что Тамаш явился без девочки, один. Уж не поссорились ли, спросил я себя. Но это касалось бы их одних — откуда же тогда эта тяжесть в области сердца и парализующий шок дурного предчувствия? Предчувствия настолько оправданного, что, услышав сообщение Тамаша, я едва сумел скрыть внезапную дурноту. Чтобы с этим покончить, скажу сразу: они желали от меня съехать.
— Мы хотели бы переехать от вас, дорогой отец, — сказал Тамаш.
Чтобы скрыть свое потрясение, я повернулся к Тамашу спиной и подошел к окну.
— Почему?
— Хочу стоять на собственных ногах, дорогой отец.
— Ты на них и стоишь.
— Только на одной, отец. А мне хочется убедиться, могу ли я жить, рассчитывая лишь на себя.
— Других причин нет?
— Сказав, что хочу стоять на собственных ногах, дорогой отец, я свел тем воедино множество различных побуждений, моральных и практических. Если позволите, я их перечислю.
— Перечисляй! — сказал я.
Я почувствовал себя плохо, поэтому вернулся к кровати, сел. Зная обстоятельность мыслей и речи моего сына Тамаша, я понял: если останусь на ногах, им не выдержать. Как, впрочем, и сердцу, с ним надо поосторожней.
— Перечисляй! — повторил я. — Сядь!
— Я не хочу до конца моей жизни существовать на ваш счет, на ваши деньги, дорогой отец.
— До конца твоей жизни?.. Это у тебя здорово получилось. Ну, Продолжай!
— Простите меня! Я, конечно, знаю, что вы, не считая…
— Если знаешь, перейдем к следующему звену. Идет?
— Это не так-то для меня просто, дорогой отец. Человеку бывает необходимо доказать себе самому собственную силу и жизнеспособность, если он не хочет удовольствоваться тем, что «до конца своей жизни» — простите! — останется сыном известного писателя.
— Вы даже не подозреваете, сударь мой, как скоро позабудут обо мне после моей смерти. Ну-с, продолжайте!
Я мог бы даже не слушать его, я уже знал, что повержен, разбит. Да, знал, с той самой минуты, как сын вошел ко мне. И напрасно тянуло ко мне от окна ласковым вечерним ветерком, и напрасно мои любимые деревья за окном вдоль Пашарети…
— Мне неприятно слышать, дорогой отец, — сказал Тамаш, — что вы так мало цените…
— Ценю, сын мой, ценю. Но перейдем, с твоего разрешения, к причинам практического свойства. Мы, второразрядные писатели, не любим витать в облаках.
Только сейчас Тамаш сел: как видно, для него, существа нравственного, это была самая трудная часть.
— Комната наверху вам мала? — спросил я, чтобы как-то сдвинуться с места.
Тамаш — сама скромность — проглотил комок.
— Мала, дорогой отец. После службы я хотел бы работать еще и дома… вдвоем в одной комнате мы невольно мешаем друг другу.
— Ну-ну, — вырвалось у меня с горечью, — мешаете друг другу? Кто бы мог подумать!
Тамаш взглянул на меня вопросительно и не ответил.
— Перебирайтесь на первый этаж, — сказал я. — Столовую и приемную можно запросто превратить в кабинет и спальню… А то и еще проще — наверх переберусь я.
— Вы смеетесь надо мной, дорогой отец, — сказал Тамаш. По нему было видно: я обидел его. В самом деле обидел — я это признал, хотя и не высказал вслух. Разве нельзя человеку, разволновавшись, быть немножко несправедливым?
— С вашего позволения, я продолжу, дорогой отец, — сказал Тамаш. — Нам еще потому тесновато в одной комнате, что Кати ждет ребенка.
Я опять встал, подошел к окну. Было тихо — и снаружи и внутри. Молчал и Тамаш.
— Беременна?
— На третьем месяце, дорогой отец.
— Точно ли?
— Точно, отец.
— У врача были?
— Были.
Девочке конец, подумал я. Провались все ко всем чертям! Я опять сел на кровать. Комната описала вместе со мною круг, но потом остановилась. Я надеялся, что Тамаш не замечает моего состояния. Он сидел передо мной опустив голову, как будто забеременел сам. Оба мы не произнесли ни слова. Нарушил молчание я, в конце концов, из нас двоих я был старше, опытнее, бесстыднее.